САД ТРАДИЦИЙ, ИЛИ НОВЫЙ СИМПОЗИОН

Коллаж Никита Жилинский

 1

 Польский гражданин Адам Верницкий обладал острым умом и редкой целеустремленностью, что позволило ему увидеть род человеческий не в лабиринте вер и традиций и не как пеструю мозаику географической карты, а как одно всечеловеческое существо, стремящееся выполнить свое планетарное назначение. Так видели человечество величайшие из людей, жившие на земле, однако их последователи возвели непроходимые преграды между «своим» и «чужим», «истинным» и «ложным». В результате все доброе и истинное мы находим у себя, а все порочное и ложное – у наших врагов: они и безбожники, и многоженцы, и едят не то, и живут шиворот-навыворот.  Однако одно дело что-то вообразить, другое – сделать.

Каждый человек несет в себе ту или иную традицию, которая говорит ему, как нужно чувствовать, думать и поступать. Эти традиции являются кристаллами, такими же, как кристаллы льда, соли или кварца. Человечество расколото на множество подобных кристаллов, друг для друга непрозрачных и друг другу чуждых.

Французы недолюбливают англичан, арабы – евреев, армяне – грузин, негры – корейцев, пакистанцы – индусов, китайцы – японцев… Этот список можно продолжить. У всех имеется повод для отчужденности и вражды, ненависти и конфликтов. Даже незначительные различия создают поводы для раздоров между народами и внутри одного народа. Сколько горечи несут в себе страсти неприятия и нелюбви в смешанных семьях, и сколько страданий приносит совмещение нескольких традиций в душе одного человека. Можно ли избавить людей от этих страданий, растопив кристаллы, их разъединяющие, и создав единый универсальный кристалл? Однако, глядя на неудачи великих законодателей прошлого, невольно задумаешься, под силу ли кому-нибудь эта задача, ведь все традиции претендуют на неземное происхождение и безусловную древность, принимая эти качества как свидетельство их истинности и надежности.

Адам Верницкий задумался над этими вопросами в том нежном возрасте, когда мальчики начинают отчаянно мастурбировать и прячут свою уязвимость за нарочитой грубостью в отношении сверстниц противоположного пола. Немалую роль в его развитии сыграл интерес, который проявил к этому вспыхивающему по любому поводу подростку его гимназический наставник  и учитель истории Ян Потоцкий. Пан Потоцкий, высокий, статный, носил пышные рыжие усы и, кроме читального зала городской библиотеки и почты, редко где бывал. В читальном зале он заказывал книги на экзотических языках, а на почте получал письма с яркими экзотическими марками, на которые отвечал несколькими неразборчивыми строчками на открытках с видами местных достопримечательностей.

Адам родился в городе Кракове в семье замученного служебными обязанностями городского чиновника Генриха Верницкого и его жены Евы, хохотуньи, певуньи и белошвейки. Учился Адам, как уже было сказано, в гимназии, где помимо западных языков, можно было изучить дари и санскрит. Эту возможность он не упустил, при этом пел звонким голосом польские романсы, аккомпанируя себе на рояле, и охотно играл в гимназическом театре, ставившем средневековые мистерии и классические драмы.

Дружба Адама с учителем истории, их прогулки и разговоры в Неполомицкой пуще (где по смутному преданию польская королева Бонна потеряла своего любимого сына) в гимназии и в городе всех настораживали. Поговаривали, что пан Потоцкий сводит мальчика с ума своими безумными речами, испытывая к ученику интерес предосудительного характера. Дома началось строгое дознание, причем на поставленные мальчику недвусмысленные вопросы он не смог дать удовлетворительных ответов. В гимназии все гудело как в потревоженном улье – там готовили публичное разбирательство и расправу над учителем истории.

Спасаясь от надвигающихся событий, учитель и ученик – одному было за 40, другому 16 – неожиданно вместе бежали из города, при этом учитель даже не потрудился сообщить о предполагаемом отъезде гимназическому начальству. Они вместе сели в поезд, идущий в Варшаву, и уехали. Только через полтора месяца Адам дал о себе знать родителям открыткой с видами калифорнийского городка Ла-Хойя, в котором он поселился. Его отец начал хлопотать о возвращении блудного сына, но процедура казенных запросов и ответов явно затягивалась.

Между тем жизнь Адама Верницкого пошла по непонятному руслу, так что вскоре он очутился в Гималаях, где прожил полтора года,  затем переместился в Тибет, оттуда – в Индию, далее – в Персию и Афганистан. Родители Адама ломали головы относительно смысла планетарных перемещений своего незрелого отпрыска. Что же касается его соблазнителя и, возможно, растлителя пана Потоцкого, о последнем мало кто беспокоился, так как у него не было семьи и друзей, а его прошлое оказалось белым пятном – в гимназических анналах не удалось обнаружить о нем никаких данных.

Так прошло двадцать лет, в течение которых Польшу сотрясали жестокие войны и гражданские раздоры, а затем в ней установился тягостный режим, при котором люди не смотрели в лица друг друга и не говорили о том, что думали. Историю двух беглецов многие успели подзабыть, родители Адама состарились, а историка Потоцкого в городе уже давно никто не помнил.

Неожиданно мать Адама Ева Верницкая получила телеграмму, сообщавшую о том, что ее сын Адам находится в Кракове и собирается нанести своим родителям визит в тот же день ближе к вечеру, причем, вместе со своим другом паном Потоцким.

2

Муниципальный чиновник Генрих Верницкий невысокий, плотный, в очках с толстыми стеклами, за которыми никто никогда не видел его глаз, покинул мэрию сразу же после обеда. Чтобы сократить дорогу, он поехал домой в Величку не на велосипеде, как он это делал всегда, а на микроавтобусе, идущем от Центральной почты каждые 15 минут. По пути пан Верницкий заглянул в деликатесную лавку пани Залеской и захватил приготовленную для него коробку с шопским салатом и любимым блюдом краковчан – маринованным зайцем в сметане и с грибами.

В автобусе было пятеро пассажиров, четверо из них доехали «do kopalni», то есть до знаменитых соляных шахт, которыми славилась иначе ничем неприметная Величка, и сошли, так что на конечную остановку пан Верницкий приехал один. Здесь он вышел на извилистую Краковскую улицу, на которой ему был знаком каждый дом, каждый забор и каждый куст, растущий в соседских палисадниках. Поэтому он не смотрел по сторонам, а шел быстрым шагом, не думая о встрече с сыном, которого он не видел столько лет, и вообще ни о чем не думая – как всегда, впрочем.

Генрих Верницкий прожил тревожную жизнь, стараясь точно выполнять служебные обязанности, не допускать ошибок в квартальных отчетах и быть вежливым с начальством и подчиненными. В начале своей карьеры пан Генрих был маленьким чиновником, таким он и остался до конца – в этом году ему предстоял выход на пенсию, и его единственной заботой было дожить до этого дня, не совершив никакой ошибки. Старая история с исчезновением сына за давностью перестала его вообще занимать, и потому сейчас, когда он услышал о его воскрешении и намерении их навестить, она вызвала в нем одну лишь досаду.

Его жена Ева встретила Генриха с напряженным лицом и красными глазами. Не проронив ни слова, взяла у мужа коробку с едой и прошла на кухню. Для нее побег Адама был поводом непрекращающихся страданий, может быть, потому, что ее голова и сердце не были поглощены ежедневной службой, как у ее мужа. С того дня, когда, прячась за вокзальные щиты и столбы и осознавая всю необратимость происходящего, она подсматривала за сыном, беспечно курящим и болтающим на перроне, уезжающим неизвестно куда с ненавистным ей чужим человеком, прошло бесконечных двадцать лет. Там на перроне ей казалось, что она сможет собрать все свои силы и, вопреки всему, связать, удержать, не отпустить сына. Ева мысленно опутывала его по рукам и ногам, чтобы он не мог двигаться и остался, а тот, второй, уехал бы и навсегда исчез из их жизни. Ей тогда не хватило сил – оба они сели в поезд и уехали.

Все эти годы не было дня, чтобы Ева не просыпалась утром и не засыпала вечером с ноющей болью в сердце и перронной сценой перед глазами. Генриху было все равно, у него не было сердца, это она знала давно, но Адам, эта умница, этот чудесный ребенок, был неотъемлемой частью ее души, и она мучилась предчувствиями радости и горькой печали от того, что произошло и что должно случиться.

Время тянулось мучительно медленно и, наконец, наступил вечер. Генрих и Ева, затаив дыхание, прислушивались к шорохам за дверью. Гости пришли вовремя – зазвенел звонок, и Генрих пошел открывать дверь. Перед ним, не улыбаясь, стояли два незнакомых человека. Вглядевшись, пан Верницкий начал узнавать в одном из них черты мальчика, уехавшего из дому много лет назад. Боже мой, как мало осталось на этом заветренном лице того, что он помнил, как много было непонятного и чуждого. Так они стояли, разглядывая друг друга, как это делают незнакомые люди на вокзале или на улице. Второго мужчину, слегка обрюзгшего и с седыми усами, Генрих не помнил вовсе.

Вступили в гостиную в тот момент, когда в дверном проеме появилась Ева с горящим лицом и опущенными глазами, на большом синем блюде она несла разогретого зайца. Адам бросился к ней, принял из ее рук блюдо и поставил на стол. Обнять ее после этого он не решился – просто выдвинул для нее стул.

И вот они сидят за столом: Адам, пан Потоцкий, пан Верницкий и Ева. На белоснежной скатерти среди солений и копчений стоит запотевшая бутыль Выборовой. Генрих разлил водку, рука с бутылкой дрожала, водка пролилась на скатерть.

– Предлагаю тост за здоровье присутствующих, – произнес пан Генрих, поднимая рюмку. Гости выпили, не чокаясь, глядя прямо перед собой, а затем одновременно поставили рюмки.

«И зачем только пан Адам настоял на этом визите…» – с досадой подумал пан Потоцкий.

– Так надо, пан Янус, так надо, – пробормотал Адам, отвечая на мысленный вопрос своего друга.

Пауза становилась невыносимой – никто не знал, как начать разговор. И тогда вдруг раздался хриплый голос Евы, которая подняла свои светлые очи и теперь, не мигая, смотрела на сына. Голос был требовательный, в нем слышались любовь и обида, и готовность понять и простить его, будь для этого хоть малейшая возможность. Она обращалась к сыну, не называя его по имени, и Адам слушал ее с трепетом и растерянностью.

– Может быть, ты расскажешь нам, чем ты был занят все эти годы? Ты поставил себе задачу – выполнил ли ты ее? И еще: как ты мог променять нас на этого человека? Кто он тебе? И зачем ты сюда приехал? Объясни это мне так, как ты объяснил бы себе, – я пойму.

Ева замолкла, но глаз от лица сына не отрывала. И этот взгляд не давал ему спокойно дышать. Он чувствовал, что его грудь затягивают тяжелые канаты, ему хотелось вскочить, распрямиться. Не овладев полностью собой, Адам отвечал:

– Я хотел найти способ помочь человечеству… людям. В мире много несогласованности, раздора. Нужно найти живые источники. К сожалению, задача, которую я перед собой поставил, оказалась труднее, чем я предполагал.

Он слышал, как жалко звучали его слова. Ему хотелось сорвать с себя душившие его путы, преодолеть свою скованность, раскрыть перед обращенным на него светлым взглядом смысл своей миссии. Но как это сделать в нескольких словах? Нет, у него ничего не получится.

Адам почувствовал беспокойство, идущее от пана Потоцкого. Оглянувшись, он увидел, что тот уже встал и, не оглядываясь, направляется в сторону прихожей.

– Starehekunradhi, kwaheri, – произнес пан Потоцкий, закрывая за собой дверь[1].

Побледневший Адам вскочил и забормотал, глядя себе под ноги:

– Я дам о себе знать, извините,  я напишу…

Дверь за ним тихо закрылась.

Генрих и Ева Верницкие сидели молча и неподвижно. Потом Генрих налил по второй рюмке водки, и супруги выпили ее, не проронив ни слова.

3

– Ненавижу семейные сантименты, – сказал пан Потоцкий своему молодому приятелю за ужином в Клубном зале ресторана Вежинек[2]. – Они несут в себе только оковы и ничего доброго. Родительская любовь слепа и немилосердна.

– Разве мы приехали в Краков не для того, чтобы искать покровительство Духов нашей многострадальной родины? – возразил ему Адам.

– Да, но не духов семейственности. Ты это должен прекрасно понимать.

Устрицы, спрыснутые лимонным соком, были изумительно свежи, а белая спаржа – хрупка и нежна. Шабли в бокалах переливалось под хрустальной люстрой холодными искрами. Откинувшись в кресле, Пан Потоцкий заговорил о последней стадии многолетних трудов.

– Мы снимем большой дом на Мазурских озерах и будем жить в нем спокойно без прислуги. За несколько месяцев наша работа должна быть закончена. После этого предстоит влить новое вино в души тех, кто нас услышит. Будут гонения – ты должен быть к этому готов. Мы одолеем инерцию и выйдем победителями. Другого пути у нас нет. Однако, я вижу, сегодня у пана Адама нет аппетита.

Адам сидел прямо и, не мигая, смотрел на трепещущий огонек свечи посредине стола.

 

4

…Ранней весной в Неполомицкой пуще зацветают деревья: дуб, липа, клен, ольха и береза, а из кустарников и трав – бересклет, лещина, ветреница, чана… Если ярко светит весеннее солнце, в ветвях начинается звонкий перезвон синиц. Каждая поет на собственный манер. Лучшие образцы песни высвистываются не спеша, с интервалами в полтора или даже два тона и звучат с хрипотцой. Самцы большой синицы повто­ряют звонкий трехсложный напев «ци-цифю, ци-ци-фю, ци-ци-фю…», всегда понижая последний слог. Иногда тот же самый самец начинает пропускать первый или последний слог. Тогда получался двусложный напев, который звучит как «ци-фю, ци-фю, ци-фю…» или «ци-цй, ци-цй, ци-цй».

Студент Особой Краковской гимназии Адам Верницкий гулял по Неполомицкой пуще с учителем истории Яном Потоцким и задавал ему трудные вопросы. Но для пана Потоцкого не было в них ничего трудного, и потому он слушал пение птиц, легко отвлекаясь на ответы ученику, а потом слушал мальчика, радостно отвлекаясь на пение птиц.

Адам был тревожно взвинчен, он не шел, а парил, не ощущая тела, не видя дороги, не слыша пения птиц. Он спрашивал так, как спрашивают,  ожидая услышать окончательную истину и жить по ней с этой минуты и до конца.

– Что есть человеческая история? Есть ли в ней порядок и направление, или она представляет собой нагромождение случайностей и капризов? Есть ли смысл в жизни народов и в судьбе отдельного человека? И, наконец, почему в ней столько жестокостей и грязи?

Поглаживая пышные рыжеватые усы и улыбаясь горячности своего питомца, учитель отвечал:

– В истории человеческого рода и в судьбах отдельных людей есть тот смысл, который люди смогли в них вложить. Отдельные личности видели разный смысл у событий и по-разному толковали свою судьбу. Пойми, важно, как именно ты ответишь на эти вопросы. Обыватели, среди которых мы с тобой живем, не ломают над этим голову. Они думают так, как им это предписано, и живут, как во сне, – так вершится всеобщая история. Но есть люди, которые определяют судьбы народов, дают им смысл и ведут их за собой. Они не зависят от паутины, в которой запутались миллионы, они идут своим собственным путем, и им помогают родные Духи. Они-то и создают традицию.

– Что такое традиция? – нетерпеливо вопрошал гимназист. Голос его взлетал и срывался, он был бледен и близок к обмороку.

– Традиция – это печать, наложенная на человеческую душу и определяющая ее конфигурацию. Традицию можно сравнить с волной, которая сохраняет свою структуру в то время, как через нее проходят бесчисленные человеческие потоки, ее образующие. Посмотри на традиции Индии, Китая, Магриба и Европы, посмотри на славянский мир, к которому мы с тобой принадлежим – они сформированы разными Великими Духами, и их несхожие структуры нельзя соединить, их можно расплавить и сплавить новую.

– Ты утверждаешь, что Великие Духи являются творцами традиции. Как получить их поддержку и помощь? Что нужно для этого сделать?

– Нужно стать одним из них – это единственный путь. И не дай Бог уклониться от пути… Так было всегда – отважные побеждали или погибали.

– Да, я знаю, так было в древности, – осторожно прервал своего наставника юный Адам, – но есть ли сегодня возможность создать универсальный смысл и повести людей к добру?

– Всегда есть такая возможность, но необходима осмотрительность, и нужно хорошо подготовиться. Но сначала нужно сделать выбор.

Не одни только синицы пели в Неполомицкой пуще, если прислушаться, можно было различить в птичьем оркестре также и дроздов, скворцов, зарянок, дубровников, варакушек, щур…

5

Они поселились в городке Ла-Хойя на тихоокеанском побережье. Это был пригород Сан-Диего с населением в несколько десятков тысяч с каньонами, пещерами и каменистыми пляжами. Некоторые утверждали, что название «ла-хойя» на языке исчезнувшего индейского племени Кахилла означало «скалы», другие производили его от испанского “la joya” – драгоценность. Ухоженный кампус Калифорнийского университета, Музей современного искусства, Институт океанографии с знаменитым аквариумом Стивена Бёрча, многочисленные галереи и рестораны и, в довершение ко всему, сказочный климат делали этот городок привлекательным для путешественников. Краковские беглецы поселились в коттедже на самом побережье с большой террасой на плоской крыше и гигантскими кактусами вокруг дома. Их быт был простым и необременительным – приходящая экономка брала на себя все основные заботы о питании и уборке.

Пан Потоцкий составил для Адама расписание: ежедневно три часа гулять по океанскому побережью и шесть часов заниматься тибетским языком. К Адаму был приставлен репетитором лама Дондуп, говоривший по-английски. Сам пан Потоцкий целыми днями пропадал в Сан-Диего, часто ездил в Лос-Анжелес и Сан-Франциско, не посвящая Адама в свои дела и обстоятельства. О больших общих планах они также не говорили.

Прежде Адам никогда не видел океана. Двухметровые волны, разбивающиеся о прибрежные скалы, вызывали в нем непонятный восторг. Даже в снах Адам видел перед собой движущиеся водяные горы, стремнины и водовороты, от которых у него сладко кружилась голова. И небо над океаном было не похоже на небо над Краковом – на нем во всю необъятную ширину и глубину зрительного охвата разыгрывались удивительные феерии касок и форм, непередаваемых жалкими языковыми средствами.

Адам сидел на залитой солнцем террасе – к ней тянулись узловатые щупальца кактусов – и заучивал длинные ряды тибетских глаголов. Вместе с ламой Дондупом, человеком немолодым, но на редкость непосредственным и жизнерадостным, он разбирал важнейшие труды буддистских классиков. Старательный и методичный лама Дондуп читал и комментировал «Гухьясамаджа-тантру», трактат, написанный в Нагарджуновской традиции, труды Дже Гамбопы «Четыре дхармы» и «Драгоценные четки», а также «Делам» (bde lam) Лобсанга Гьялцена, тонко анализирующий этапы пути к Пробуждению. Дважды в день, после благодарственной молитвы, они пили тибетский чай с маслом и солью, и лама Дондуп смеялся одними глазами, глядя на то, как Адам пытался скрыть от него гримасу отвращения и позывы рвоты.

Через четыре месяца пан Потоцкий предложил Адаму отправиться вместе в Голливуд, где познакомил его с Аль Пачино, Кейтом Ричардсом и Ником Нолти. Эти давно пережившие свое время голливудские звезды были похожи на потрепанных старых трансексуалов, в их тусклых глазах не было интереса ни к чему, даже к самим себе, и у Адама они вызвали лишь легкое подташнивание. Пан Потоцкий объяснил Адаму, что дружба с этими людьми откроет для него много важных дверей. И в самом деле, его начали приглашать на приемы, выставки и банкеты, где он встретился с множеством людей. Некоторые из его новых знакомых бывали в Индии и в Тибете и знали имена популярных гуру и лам, но их интерес к предмету был исключительно познавательный или светский. Голливудская суета отталкивала Адама своей бессмысленностью, а голливудская грязь его не задевала – настолько он был поглощен задачей, поставленной перед ним паном Потоцким.

После поездок в Голливуд Адам радовался возвращению в Ла-Хойя и встречам с океаном. Лама Дондуп улетел в Непал, в монастырь Намо Будда, и теперь Адам сам распоряжался своим временем, сам назначал себе занятия и давал себе задания. Освоение тибетского языка шло медленно, и тогда встал вопрос о поездке в Гималаи для применения того, что он выучил из книг, а также для погружения в буддистские практики.

Временами Адам испытывал смутную тревогу. Он не мог понять, что с ним происходит и чего ему недостает. Он читал о болезни эмигрантов, которые воспринимают окружающую их новую реальность как театр теней или как сон, этой реальности недостает глубины и убедительности. Особенно нереальными кажутся им новые знакомые, зато их начинают эмоционально питать и поддерживать картины из их прошлого. Нельзя сказать, что Адам скучал по родителям или друзьям, но временами явно ему было не по себе в этом новом месте. Он не был эмигрантом и воспринимал свое пребывание в Ла-Хойя как трамплин для прыжка в пространство мировых традиций, в которые ему предстояло погрузиться. И все же он часто казался себе пустым, лишенным жизненных соков. Старый Адам угасал, а новый зарождался в нем слишком медленно.

Адам не делился своими переживаниями с паном Потоцким, которого не хотел беспокоить лишними заботами. И все же состояние нереальности не проходило и продолжало его беспокоить. Только океанские волны не казались ему сном – он просыпался и бежал к прибрежным скалам, он дышал пенными брызгами, он купался в этих волнах, ныряя, выныривая и уклоняясь от прямого напора.

Приближалось время отъезда в Гималаи, и Адам радовался предстоящей перемене.

6

Ярко выкрашенный монастырь Намо Будда стоял на холме, его центром был храм, где по утрам и вечерам совершались рецитации: читались канонические тексты, распевались мантры, громогласная музыка завершала идущие друг за другом периоды скандирования и напоминала собой пронзительный рев слонов. Внутренняя роспись храма сначала оттолкнула Адама своей пестротой и безвкусицей, но он не позволил себе привередничать и начал постепенно присматриваться к изображениям на стенах храма, различать элементы орнамента и фигуры духов. Он нашел в храме мандалы и танки и посвящал несколько часов ежедневно, изучая эти красноречивые изображения будд, бодхисатв, добрых и злых существ из астрального мира. Вскоре он уже мог различать среди этих изображений духа мудрости и сострадания Хеваджру, бога материального и духовного богатства Дзамбалу, гневное божество, врага препятствий на пути просветления Ваджрапани. Кроме того, среди этих изображений он находил великое множество нагов, духов змей и драконов, обладающих гипнотическими силами, способных менять свой вид, неожиданно нападать, душить и убивать свои жертвы.

В монастыре он жил как послушник, выполняющий самые тяжелые обязанности. Эту роль выбрал он сам, хотя у него была возможность поселиться в гостевом домике и самому распоряжаться своим временем. Он отказался от посвящения гецулма, включающего в себя 36 обетов, и выполнял эти обеты по собственной воле.

Адам работал на кухне, подметал двор, выносил мусор, затем читал мантры и снова работал на кухне и выносил мусор, спал по пяти часов в сутки. Он возобновил занятия с ламой Дондупом, учил тибетскую грамматику, грыз классические тексты. С молодыми монахами не сходился – держал себя скромно, но независимо. В однообразии дней, в строгом расписании, в трудах с рассвета и до полуночи он проверял свою волю.

Только через год и два месяца, заручившись согласием пана Потоцкого, он прекратил самоиспытание, сначала смягчил распорядок дня, а потом и вовсе изменил свой образ жизни: перебрался в гостевой дом, начал спать до полудня, болтаться по окрестностям. Он откровенно ничего не делал, даже не читал, смотрел на далекие снежные силуэты Гималаев, болтал с монахами и туристами. Монахи смотрели на него иронически, но не осуждали.

Теперь, когда он освободился от строгой аскезы и жесткого режима, его мысль начала возвращаться к той задаче, которую он перед собой поставил. Величие взятой на себя задачи пугало его и в то же время наполняло пьянящим восторгом. Задача была сформулирована для него паном Потоцким – войти в еще живые, еще не окостеневшие традиции, освоиться в них, вобрать в себя их язык, их характер, их вкус и запах, впустить их в себя, с ними не отождествляясь, и после этого попытаться создать новый синтез, действительно универсальный и всечеловеческий, – менее грандиозная задача не могла бы его захватить с такой сокрушительной силой. Он выдержал первые трудности, и знал – он будет идти дальше, пока не почувствует себя готовым для великого дела.

7

Однажды возле Нижней Ступы в километре от монастыря пожилой монах угостил Адама рисом и овощами. Монах назвался ламой Чойкьоном, представился полиглотом и путешественником, объездивший половину мира. Действительно, Чойкьон сносно говорил по-английски и немного по-польски – язык, на который он перешел с великой охотой, вставляя в него украинские, русские и чешские слова. Знал он также турецкий, хинду и дари. У него были крупные кисти рук и большие выразительные глаза, что сразу же расположило к нему Адама. Кроме того, Чойкьон увлекательно рассказывал о своих путешествиях по Китаю, Сибири и по горам в американских штатах Айдахо, Вайоминга и Монтаны.

Адам спросил Чойкьона, для чего тот путешествует, и услышал в ответ, что его целью является пробуждение, или бодхичитта (byang sems). Чойкьон сказал ему, что существуют два уровня бодхичитты: устремленная бодхичитта (smon-sems) и деятельная бодхичитта (jug-sems). Устремленная бодхичитта – это сильное желание преодолеть свои заблуждения, а деятельная бодхичитта предполагает выполнение практик, которые приводят к достижению цели, и воздержание от действий, препятствующих ей. Разница между этими двумя уровнями напоминает разницу между желанием стать врачом и поступлением в медицинский институт.

– Как согласовать стремление к универсальному просветлению с узкой специальностью, на овладение которой уходит целая жизнь? – спросил Адам.

– Не нужно ничего согласовывать – нужно идти своим путем, – ответил ему Чойкьон. – Один идет в Гималаи, другой кружит по лабиринтам городов, из которых нет выхода.

Узнав, что лама Чойкьон намерен отправиться в Тибет, Адам попросил разрешения путешествовать вместе с ним. Чойкьон не возражал. Начали обсуждать маршрут.

8

Они доехали на автобусе в Дунче, а затем по долине Сьябру Бенси пошли в Лангтанг. Они шли через леса и долины Лангтанга, через бурные реки, луга и пастбища яков, расположенные вокруг Кьянгжина. Они обходили стороной многолюдные треки, чтобы не встречаться с туристами и не беседовать с ними о буддийских премудростях. Изредка они находили поселения шерпов, где из хижин доверчиво выбегали чумазые дети, где одни женщины работали на рисовых полях, а другие шли по дорогам, неся на ремнях, повязанных на лоб, огромные корзины с высокой травой. Они ночевали в этих селениях или в хижинах отшельников, которых Чойкьон находил в самых неожиданных местах.

Но вот закончились селения шерпов и началось высокогорье среди неприступных вершин, закованных снегом и льдом. Чойкьон шел уверенно, но осторожно, иногда медлил, иногда торопился и торопил Адама. Дважды на них обрушивались снежные лавины, но оба раза им удалось укрыться, несколько раз они попадали в буран, когда ветер поднимал с поверхности снежный покров и кружил путников в слепящем мареве по опасным кручам. Как-то ночью они едва не замерзли на высокогорном перевале. Не было никакого укрытия, а ветер не позволял им разжечь костер. И тогда Чойкьон начал учить Адама технике раскрытия и очищения энергетических каналов. Погруженный в глубокий транс, Адам не заметил, как наступило утро.

И снова были заснеженные склоны, редкие хижины и монастыри, которых нет ни на одной карте мира…

9

Знакомый отшельник помог им перейти китайскую границу, минуя «Мост дружбы» и пограничников. Пошли втроем, шли на такой высоте, что у Адама заплетались ноги, кружилась голова и носом шла кровь. Пришлось остановиться на день в заброшенной хижине. Проводник поил Адама горькими травяными отварами, а Чойкьон дал ему мантру выздоровления и молитву, обращенную к горным духам. Вскоре они уже смогли продолжить свой путь.

Вышли поздно вечером, шли всю ночь, на рассвете, взошли на ближайший склон, огляделись. Впереди возвышался Тибет: другой воздух, другие горы. Дорожные указатели сменили язык на китайский. Спустились в селение, попросили молока. Старик в стеганом халате вынес им из домика глиняный кувшин и горячую лепешку.

На западе находилась гора Кайлас, на востоке – Лхаса.

– Куда пойдем? – спросил Адам Чойкьона.

– А куда ветер подует.

Отправились через Ньялам в Сагу, заходя по пути в монастыри и в них ночуя.

10

Адам чувствовал себя сосудом, наполняемым величественными панорамами гор, бескрайним небом с его рассветными и закатными феериями, запахами трав и цветов, звуками ветра и дождя, пением птиц, криками зверей и жужжанием насекомых. Как мал он был перед этим необъятным миром. Он ощущал себя муравьем, букашкой, пылинкой. Куда и зачем он идет среди этих гор и ущелий? Движется он или стоит на месте? На эти вопросы он не знал ответа.

С первых дней совместного странствия Чойкьон предстал перед Адамом в новом неожиданном облике. Он редко отвечал на вопросы своего спутника, чаще всего отзываясь на них многозначительным «кхе». Большей же частью Адам не видел и не слышал своего попутчика. Они расходились накоротко или надолго, а потом неизменно Чойкьон появлялся, и они шли дальше вместе. Каждый из них жил своей собственной жизнью. Разговоров между ними практически не было, – все было ясно без слов. Впрочем, когда возникало серьёзное препятствие, Чойкьон приходил на помощь.

Адам пробовал смотреть на мир из той точки, откуда смотрел на него великий Будда. В этом месте мир пребывал, из этого места он возникал, туда неизменно возвращался. Это было Ничто, в котором не было никакого мира. Рождение людей и их мыслей, вызываемое желаниями, несло в себе вину и искупалось гибелью всего, что возникало. Безгрешным было одно только Ничто, но и оно не было вечным – это Ничто было водоворотом частиц без начала и конца, подчиненное произволу случая. Не было вечности и не было покоя.

Он задумывался о природе человеческих желаний. Он спрашивал: что это за сила, которая толкает нас в спину и которую мы принимаем за наше желание, наш выбор? Ясно было, что человек не управляет своими желаниями, что желания действуют в нас автоматически, ведут нас и за нас решают. Он слышал в себе причастность к той силе, которая порождала в нем желания и которая освобождала его от них. Что это за сила? Откуда она? Он не стремился ее определять – слишком много было у нее уже названий. Он спрашивал себя: каковы его истинные желания – и не мог на этот вопрос ответить.

Адам думал о существах, которых называют учителями человечества. Потомки представляли их как гениев, гигантов, богов, во всем превосходящих людей. Рядом с ними люди были низшими существами, в которых звериное неотделимо от человеческого. Животные одержимы аффектами: яростью, жестокостью, сладострастием, рядом с этими страстями в человеке соседствуют предусмотрительность и рассудительность, однако в ограниченной мере – все в нас перемешано в сложном сгустке.

Он думал о том, что существующие и существовавшие в прошлом традиции были созданы с учетом психических качеств тех народов, для которых они создавались, и о неудачных попытках создания общечеловеческих традиций. Он знал, что за последние полтора столетия было сделано несколько героических попыток такого рода, но ростки этих новых традиций сгнили, не дав плодов. Он понимал, что существовавшие и существующие традиции находились в состоянии взаимного отрицания и что выход лежит в создании единой действительно универсальной системы и что на это нужно благословение Неба.

Адам все яснее видел как зыбки и ненадежны конструкции великих мировых систем. В то же время он понимал, что у каждой традиции есть не только философские основания, но и такие важные индивидуальные свойства, как пластика, ритм, колорит. Эти качества присутствуют в каждой традиции, как качества почвы – в растениях, выросших на ней. И потому он не только постигал их разумную мудрость, но и  вбирал в себя их живое дыхание.

Он понимал, что традиции несут в себе не только отпечатанный в них облик их создателей, но и образ народного духа и природы – среды обитания того или иного народа. Он думал о том, что создатели великих традиций жили очень давно, и у людей остались о них только легенды. Иногда он воображал себя одним из таких существ и пробовал представить то, что надеялся создать. Он пытался вообразить ожидающую его великую работу, для которой он скапливал свои силы. Туман застил его глаза, но он не пытался с ним бороться, понимая, что, когда придет время, он рассеется сам.

Адам вглядывался, вслушивался в себя. Шло медленное созревание посаженного зерна. И все-таки зерно созревало, работа шла к завершению. Он провел три года в даосских монастырях в Китае, пять лет в Индии, изучая джайнизм и санкхью, восемь лет ушло на погружение в мир Магриба, в эти годы он жил в Афганистане и Персии, обучаясь у шейхов тариката и мастеров тасаввуфа. Все эти годы пан Потоцкий регулярно присылал ему открытки с калифорнийскими красотами и чеки на расходы.

Время шло. Он слышал зреющую в себе решимость и, одновременно, – свою катастрофическую неготовность к тому, что он должен был создать. Его мучили угрызения совести: все делалось слишком торопливо, за двадцать лет он сделал так мало – едва прикоснулся к двум-трем традициям и не сумел, не успел обратиться к другим, не менее важным.  Последний год он посвятил изучению опытов универсальных систем, созданных в прошлом веке на Западе.На более серьезную работу нужно было значительно больше времени и сил.

И вот наступил день, когда пан Потоцкий предложил ему встретиться в Польше и доработать совместный проект в каком-нибудь тихом месте на Мазурских озерах.

11

Над живописным городком Рын, на перешейке между двумя озерами Олув и Рыньским, стоит на холме замок Рын XIV века. Здесь в двух номерах класса люкс поселились пан Потоцкий и Адам Верницкий. Претенциозность этого места и безвкусная стилизация под старину Адаму сразу же не понравились. Главное, ему не нравилась публика. Вот, например, шумная семейка из России, от которой невозможно было нигде укрыться: муж с лицом провизора, оказавшийся владельцем крупной корпорации, его жена, увешанная бриллиантами, похожая на кухарку, их крикливые дети, везущие по коврам отеля игрушечных змей, издававших при этом угрожающее шипение. Пан Потоцкий, проживший двадцать лет в Калифорнии, безвкусицы этого места не замечал.

С утра Адам спускался с холма, брал лодку и выгребал на середину озера Олув. Там он раздевался догола, ложился на лодочное дно и погружался в полусон. Он долго бездумно разглядывал облака, их текучие формы и изменчивые оттенки, как они раздуваются и тают, их скольжение над озером с северо-запада на юго-восток.

Он закрывал глаза и рассматривал возникающие перед ним на внутреннем экране объемы, постоянно меняющие свои формы. Чаще всего он видел плывущих по озеру змей, поднимающих над водой свои маленькие головки, издающих невнятное шипение. Змеи залезали в его лодку, окольцовывали его грудь, душили его. Он просыпался в холодном поту и долго приходил в себя. Успокоившись, возвращался на берег. Гребля успокаивала его, и, переодевшись к ланчу, он забывал о неприятных видениях и держался спокойно.

Он приходил в ресторан одновременно с паном Потоцким, привыкшим к позднему вставанию. Завтракали они на балконе с видом на озера. Во время завтрака оба были неразговорчивы. После завтрака расходились, и каждый проживал остаток дня, не встречая другого. Но вот наступил день, когда пан Потоцкий пригласил Адама на утреннюю прогулку.

12

Приехав на Мазурские озера, Ева Верницкая поселилась в городке Рын в скромном пансионе. По ночам она не спала – бродила вокруг отеля, наслаждаясь близостью с живущим в нем сыном. Утром она видела, как он сбегал к озеру Олув, как садился в лодку. Тогда и она спускалась к озеру, не отводя глаз от отблескивающей поверхности озера и лодки Адама. Адам выгребал на середину озера и оставался там в течение нескольких часов. Ева смутно видела его силуэт, и, призвав все свои душевные силы, начинала посылать сыну всю свою тоску по нему. Она представляла себе длинный канат, сотканный из ее горестной любви к Адаму, и закидывала его в лодку Адама. Этим канатом она обнимала его тело и тянула его на себя. Ей казалось, что она притягивала лодку к берегу и что лодка действительно приближается к берегу. Нужно было только сильней напрячься, и тогда Адам почувствует, как сильно она его любит, и откажется от жутких мыслей, которыми заразил его этот человек.

13

Утро было ветреным и прохладным. Солнце просвечивало в облачные прорехи, но было видно, что скоро облака растают, и станет, как обычно, жарко. Одетый внимательней обыкновенного, пан Потоцкий встретил Адама перед отелем, и они направились на смотровую площадку с балюстрадой и бинокулярами, рассчитывая, что в этот час там не будет гостей из отеля.

Пройдя несколько шагов, пан Потоцкий остановился и предложил Адаму присесть на садовую скамейку, окруженную густыми кустами барбариса. Ему трудно было идти, трудно дышать – слишком многое зависело в его жизни от этого разговора. Они долго сидели молча. Наконец, пан Потоцкий заговорил:

– Наша работа близится к завершению. Вспомни, как она начиналась. Мы жили в Кракове, мне было 45 лет, а тебе – 16. Вспомни наши разговоры в Неполомицкой пуще. В те годы ты только начинал сбрасывать с себя сон, в который погружен этот мир. Я увидел это и поддержал тебя. Я помог тебе осознать твою задачу. Двадцать лет ты готовился к великому делу, а я помогал тебе в меру моих сил. И вот мы здесь, чтобы подвести итог. Я хотел бы знать, что ты намерен делать?

Адам ждал этого вопроса – он задавал его себе в течение многих лет. Он понимал: ему была подарена исключительная судьба – человеком, который сидел теперь рядом с ним на скамейке и так покорно, так робко ждал его ответа. Он уехал из родительского гнезда, странствовал, жил в монастырях, слушал и изучал науку самоконтроля, постигал учения древних мудрецов и современных наставников. Он окунулся в сокровищницу буддизма, ислама и современного гнозиса, он выдержал искус и не свернул с нелегкого пути. Он погружался в глубины своего «я», подходил к тем опасным границам, где индивидуальное и сверхличное сливаются в предгрозовом вольтаже, готовые разразиться ослепительной вспышкой. В сосредоточенном одиночестве он обращался Духам-Покровителям, ища их поддержки и благословения. И все же он не знал ответа на заданный его другом вопрос. Духи ему не отвечали. Зато пану Потоцкому они ответили. Они сказали: «нужна жертва». И эти два слова он передал Адаму, когда тот признался, что не знает, что ему делать. Пан Потоцкий сказал Адаму:

– Нужна жертва.

 

14

Ева Верницкая слышала из кустов барбариса разговор Адама и пана Потоцкого. И она поняла, что означают эти слова: они означают опасность. Она должна защитить сына, но как это сделать? Адам не станет ее слушать – в этом Ева не сомневалась. Но он послушает ее, если она сделает что-то необыкновенное. Например, если она притянет его лодку к причалу, и он поймет, что это сделала она. Тогда она встанет перед ним и скажет: «Видишь, сынок, как тебя любит мать. Бог на моей стороне, он помог мне притянуть твою лодку. Оставь этого человека и вернись домой».

Видя, что Адам спускается к озеру, Ева медленно побрела за ним. Когда она подошла к причалу, лодка Адама уже была далеко. Тогда она собрала все свои силы и устремилась вслед за ним.

Адам энергично налегал на весла и греб на середину озера. Между тем солнце вышло из облаков и теперь блестело на воде и слепило гребца сверху и с водной поверхности. Полусонный Адам опустил весла, снял с себя одежду и лег на дно лодки.

Далее произошло то, во что он не мог сначала поверить: из озера в лодку заползала змея невозможной длины. Она ползла и ползла, хвост ее все еще был в воде, а головка с большими ясными глазами покачивалась перед ним, заглядывая ему в лицо. Потом змея начала ластится к нему, он чувствовал, как она сжимает его в своих объятиях. Ему было трудно дышать, и он решил сесть, но это не принесло облегчения. Змея охватила его и начала душить. Он попробовал сорвать ее с себя.

Через минуту все было кончено.

 

6.03.14

 

[1]На языке суахили эти слова означают «Пожалуйста, извини – до свидания».

[2] История ресторана восходит к XIV столетию, первый торжественный ужин состоялся здесь в 1364 г., когда в Кракове проходил конгресс монархов, о чем упомянул Ян Длугош в своей хронике. Краковский Вежинек — символ достатка и роскоши. Когда хотят упомянуть богатый стол, говорят: «стол как у Вежинка».