Валентин Куклев «Зеркала будущего»

Поэзия есть дух святой земли.

В. А. Жуковский

Эмфасис Ровнера ‒ это умерщвленная тайна воплощения. У Баратынского: «Любить и лелеять недуг бытия». Свою глубокую тревогу залечивают поэты ‒ поэзией. У Ровнера интенсивность поэтичного достигает точности игл эннеаграммы.

Его образная система ‒ основа, которой мучителен свет раз­двоения (свет ушел во тьму или свет из тьмы). Гностическая по­эзия Ровнера свободно говорит о космокенозисе и о суфизме, о свадьбе Востока и Запада, об акмэ русской культуры, о глупости как о модальности, об алхимии артефакта.

И о чем бы он ни говорил, текст стихотворения естественно кончается, как кончается тропинка, тонкая дорога, символиче­ская увертюра уже сыграна.

А нам, читателям, остается вкус пустоты, удовольствие от от­тенков смысла, затаенная затемнённость коннотаций и радость от тихой прозрачности текста.

Голос автора ‒ это хор голосов сознаний, творческий вызов обществу, где расцветает контролируемая человеческая глу­пость и откуда ушло живое слово.

Поэзия Ровнера эзотерична, она исходит от искусства экзи­стенциального совета («Монолог Миши»). В подтексте постоян­но слышится внутренняя речь как архетип сокровенного, изна­чального. Его подход основан на снятии всякого рода дискурсов и нарраций, отсюда частое отсутствие знаков препинания и школьного синтаксиса, место которых заменяют знаки припо­минания, выводящего на анамнеэис. Автор бесстрашно отправ­ляется во все направления: Верх-Низ, Север-Юг, Запад-Восток.

Его тексты насыщены иными измерениями: когнитивными, архетиповыми, метафизическими и патафизическими, косми­ческими и мифологическими. Он пытается разморозить слово, вернуть ему внутреннее пространство, разновидность форм и привести его к мистериальному звучанию.

В ироничной интонации автор отслеживает тайну русской речи, как бы говоря: посмотри, куда ушел огонь мысли?

Он зовет миф погибшей культуры или ищет грядущий миф Аквариуса. Его мир уже не будет статическим христианским, иудейским, ни мусульманским или буддийским. Он создает индивидуальный миф, чтобы получить иной опыт воплощения, опыт зрелой индивидуальности.

Нам же предстоит расшифровка этого порой невнятного подстрочника.

***

Мы попытаемся определить, что есть поэтическое в текстах автора или ‒ как из сумы достает свирель козлоногий Пан.

Там среди белых стволов нежно-душисты поляны, мудро-беспечный флейтист там музицирует Пан.

Что есть поэзия? Лишь чудесное разгадывание называемо­го: небом, историей, плотью темного, как невнятные начерта­ния майи. Поэзия ‒ всего лишь перевод, способ переключения одного вида энергии ‒ энергии тенистых лип, глубоких омутов, муравьиных тропинок ‒ в другую, в зрительно-звуковой ряд. В стихах есть та особенность, что они, как увеличительное стекло, усиливают чувства слушателя, а если нечего усиливать, то по­эзия бессильна.

Поэзия Ровнера ‒ это почти вся онтология русской поэзии: от Жуковского и Лермонтова, от Пушкина и Баратынского, че­рез Тютчева к Гумилеву и Вагинову. Сочетая разные линии и раз­нообразные поэтические элементы, как в эпоху плетения сло­вес, он создает свой метаконтекст, где и происходит угадывание смысловых фигур времени, того, что содержится в потенции, но уже проклевывается… соединяются отдаленные ассоциативные цепи… эта живая ткань и она легко складывается, легко прощу­пываются швы, сшитые рукой мастера. Это ‒ технэ (ремесло, ис­кусство, наука).

Особенно это чувствуется в «Грете», шуточно-иронич­ной поэме, с вплетенными в нее музыкальными этюдами 15-летнего, когда они писались, Антона Ровнера. У автора «Греты» все слажено и светло, все лучшее приходит без натуги, он играет со своими персонажами, они ‒ предмет его забот и утешение его досуга.

Зачем магия светлой грусти пушкинских строк или ахматов­ской печали: «И печальная муза моя, как слепую водила меня». У автора тоска нарочито занижена, и свидетели ее ‒ «лишь по­росль дикая да псы слепые». Грусть, печаль, тоска ‒ вот энергия вещества, которая водит музу поэтов по бесконечному лаби­ринту теней, но время красоты (как и истины, счастья и т.п.) про­шло, и наступило время жестких номинаций.

Где Баратынского тень, / тонкий флюид Аронзона, / где за­чарованный сад…, ‒ грустно иронизирует автор.

Одно из самых гностических стихотворений Баратын­ского «Недоносок», «мир я вижу как во мгле», находит свой отсвет в таком тексте: «Я восприятьем вовсе не глу­бок, / могу принять лишь столько и не больше, / я знаю ла­биринты городов…» Авторский герой, как и «Недоносок» между небом и землей застрял и признается: «я не умею ничего поправить, /всегда испорчу, потому и не берусь…»

Это состояние не постсимволизм маргинального, а опыт другой культуры выражения. Это перевод астральных проекций на язык поэзии, где важно, как я мыслю, и что «я» мыслю, а не то, что делаю и как делаю.

Поэзия ‒ это внутренний голос вещей, который они подают, когда на них спотыкается взор автора: «очки лежали на пустой тарелке… чихнул, взглянул на часовые стрелки». В авторской эстетике, это не греческое «просопон» (то, что бросается в гла­за) и не то, что предстоит перед взглядом, а то, что откликается на зыбкость колеблющейся мысли.

Каждый поэт работает с временем, с вечностью, с богом ми­нуты. У Ровнера время проявляется очень неконкретно без да­тировки и уходит светло и беспечно: «С собою время унесет,/ и смех и слезы и упреки, / и нас с тобой, мой друг жестокий, / и этой книжки переплет».

Стихотворение «Ганнибал» ‒ это контр-поээия неожидан­ных ритмических и синтаксических ходов, это силлабо-тоника, где отсутствующие рифмы, усекают текст, делают его кратко­полным.

Стихотворения «Кирие Элейсон» и «Персефона» погружа­ют в мифологический контекст, где воображение теряет память о своем происхождении. Язык воображения, как нам это пред­ставляется, соприкасается с реальностью, дает право на суще­ствование поэзии, ибо поэзия сейчас приходит к концу, цен­ность поэзии в том, что она никому не нужна.

Ровнер любит в поэзии выражать то, чего нет («Я хочу того, чего не бывает» 3. Гиппиус), но это не поза, а ско­рее «Ход Королем», игра трикстера. Он как бы получа­ет удовольствие от того, что некоторых заставляет пло­хо думать о себе, он как бы любит свои морщины и щербины, которые из песни не выкинешь: «лысый, горбатый, хромой, я возвращаюсь домой», при этом сохраняя гностиче­ский обет, храня неомраченным в печалях дух.

Что есть поэзия? Поэзия м это то, что можно прочесть в один присест, так сказал Эдгар По, это когда на «корточках грустный мальчишка», это когда Пракситель не трогает высыхающую гли­ну, это когда из проулка выползает темнеющим пятном сумрак цвета спелой сливы, это когда одноглазый киклоп Полифем, охваченный страстью к нимфе Галатее, сидя в одиночестве на берегу моря, поет песни о своей любви.

Вторая часть, «Тропы», содержит в себе ведическую гармо­нию, которой в свое время был верен В.А. Жуковский: жизнь земная отвратительна, тягостна, механична, и любое чудо реаль­нее, чем не чудо. Наш автор тоже поглощен поисками чудесного, он как бы говорит: жизнь наша стала бы прекрасней, если бы увидели ее низость и ничтожность. Если Василий Андреевич выявил славянский архетип поэзии, создал жанр поэтической прозы (Матео Фальконе ‒ переложение Мериме), то Ровнер идет к тем истокам, где слышен звук и откуда звучит музыка, да­ющая правильное дыхание («Музыкой была метель ‒ фисгармо­ния! Анемоны и ‒ смычки и флейты»).

Поэзию от музыки отличает символика слов. Звук первона­чальное смысла, он главный в поэзии, он дает человеку его сло­во. Слух различает 7 октав в музыке, 22 буквы в алфавите и 12 нот. Молитва вообще идет без звука, такое ощущение возника­ет от чтения лермонтовского «По небу полуночи ангел летел». Луночь ‒ это звук литургического голоса на славянском, а не на русском языке, где рифма всегда насилие над ритмом и текстом («рифы рифм»).

Молитва без слов, это дар покаянной молитвы: «и в небе­сах я вижу Бога», ведь видеть Бога ‒ это смерть в ветхозаветном контексте.

Если вернуться к традиции русской поэзии, то Лермонтов ‒ это религиозный опыт без Бога, злые остаются живыми, Лю­цифер не наказывает, наказывает Бог. У Ровнера нет лермон­товской грусти. Он общается с фатальной грустью ислама. У него наперегонки бегут: любовь, надежда, смерть и слава, как бы играя тщетой существования. Алетическое слово это воз­можность говорить с космосом. Из пламени и света рождается слово Лермонтова, из темноты и тени рождается слово автора

(«Хемницер удалился в тень»),

Тема тени тоже традиционна в русской поэзии. Тень в мире Тютчева это второе тело, она важнее понятия души. Все живое отбрасывает тень: «душа моя ‒ Элизиум теней, теней безмолв­ных, светлых и прекрасных…»

Кстати, семантика тютчевского «как?» У Ровнера нет «как», у него нет тайны трансфера. Духовность его текста теневая: как будто Бог есть, но в подтексте Бога нет («Нет ни поэзии, ни Бога, ни меня»).

В его стихах нет однозначности, знак воображения ви­тает над ними, создается графика античных сражений, героев, полисов. Стихотворение «Антибес» ‒ это процедура уз­навания, где отыскиваются сады и запахи городов детства.

В стихотворении «Второе послание жене» слышится, как звенят золотые ключи Марии, это скорее алхимический «сим­вол сестры», чем «вечно невеста и вечно жена».

Что есть поэзия? Поэзия ‒ это сверхредкий звук японской флейты, это мотив распада ‒ отказа от творчества, это пикант­ное и искреннее в сочетании со святостью ‒ это пробуждение от грез или наоборот погружение в грезы, это когда спустя какое-то время всплывают незаученные строки, прочитанные вскользь, это когда сквозишь сквозь сквози.

Чего не любит автор? Он не любит, например, О. Ман­дельштама, не воспринимает его сусального золота, игру­шечных волков, его бессонницы, еврейства, как архе­тип вечного недовольства. Но у Ровнера нет витализма Мандельштама, нет бунта против тьмы, вотума недоверия смерти, страха уснуть, ибо может больше солнца и не уви­дишь. Его корни в московско-питерских 60-х и спле­тены с корнями таких сокровенных поэтов как Леонид Аронзон и Станислав Красовицкий, Илья Бокштейн и Владимир Ковенацкий, Евгений Сабуров и Леонид Иоффе, за­слоненных позже публичными фигурами наподобие Бродского и Амальринского.

«Этажи Гадеса» ‒ это не дантовский ад, висящий на тонкой проволоке человеческого эгоизма, не иудейский Шеол, не 9 кругов тибетской авичи, а типологическая раскладка той отри­цательности, которой на земле больше, чем человек предпола­гает, ‒ слои недочеловеческого, вплотную соприкасающиеся с постчеловеческими.

Наконец, «Ода Маре», где иллюзии текста, играют роль ме­тафор, говорит, что в отражении нет никакой действительности.

Что же отражается в зеркалах поэтов? Свеча, цветок, лицо женщины. У Ровнера влага, внимательность, игра. Это ‒ зеркала будущего.

Его мир ‒ мир Лилы (Лил ‒ по-арабски «ночь»), которую вос­певает поэт, и где вечно разыгрывается драма, состоящая из бес­конечных приключений сознания…

Настоящий поэт ‒ всегда философ, потому мыслит свобод­но от уз своего времени, мысли, порождаемые его фантазией, в конце концов открываются нам, как мольба:

«Царь небес, успокой дух болезненный мой».

Данный текст включен в переизданный сборник стихов Аркадия Ровнера «Этажи Гадеса»