Аркадий Ровнер «Искусство как путь»

Писателя можно сравнить с человеком, переходя­щим поле. У него двойная задача: перейти самому и оставить путеводные знаки. Есть три возможности для искусства: искусство как путь, искусство как остановка в пути, и третья — искусство как перейденное поле. При этом искусство всегда несет в себе знание других изме­рений, то есть метафизику, иначе его просто нет, при­мер чему современное «массовое искусство» — дегра­дировавшее ремесло.

Искусство как перейденное поле — это искусство Священных книг Востока и Запада, это полное осуще­ствление знания, где слово не символ, а живая эманация Бога. Свет, идущий от этого искусства, был постоянным искусом русской литературы, которая, собственно, нача­лась с переживания Библии и в своем дальнейшем раз­витии постоянно концентрировалась на идеях поэта-про­рока и писателя-учителя. Страдая от невозможности вой­ти в «чистое знание», она болезненно сосредоточилась на вопросах нравственности и совести, пытаясь через них вызвать доступное ей видение.

Вторая возможность — остановка в пути в самом его начале — неизбежно задает искусству провинциаль­ный тон и псевдо-эзотерический характер, какой бы «не­сгибаемой чудовищной волей к трансцендентному[*] не наделял себя писатель.*) Когда миазмы низших астралов и болезненные напряжения первых встреч со своими двойниками приводят писателя к универсальным обоб­щениям, это становится тем самым и концом пути. Пи­сатель, который останавливается на этой стадии и, ”саморасширяясь»,* накладывает такое видение на весь космос, превращается в транслятора низших клише, хотя сам он воспринимает свой опыт как высшую и единст­венную духовность. Как бы не интерпретировал он сбоку ситуацию, намекая на тонкую связь самых высоких пла­нов с самыми низкими или утверждая, что «не стоит от­давать предпочтения ни свету, ни мраку»,*) — для тако­го писателя «ариманизм оказывается неизбежным».*)

История эзотеризма знакома с «саморасширениями“, захватывающими в свою орбиту доверчивых. Как правило такого рода претензии апеллируют к некоей высшей реальности по ту сторону света и тьмы или же  их сторонники объявляют себя бесстрашными духовны­ми путешественниками:

Хочу чтоб всюду плавала

Свободная ладья,

И Господа и Дьявола

Равно прославлю я

 (В. Брюсов)

Н. Гоголь, с его романтизированным ведовством, а за­тем суетным христианством, и В. Брюсов — два класси­ческих случая кармического легкомыслия с трагически­ми результатами.

Духовный космос не гомогенен, и выход в транс­цендентное может иметь различные значения. В наше время притупившегося внимания к цветам и оттенкам духовных настроений легко смешивать свет с тьмою, божественное с ариманическим. Между тем, драма высо­кого и низкого, жертвенности и эгоизма лежит в осно­ве всех мировых традиций, как бы далеко и как бы глу­боко мы ни смотрели в прошлое. Уже самые первые ша­ги неофита связаны с духовным агентом вполне опре­деленного качества и, как правило, со способностью различать его природу, как бы она не маскировалась. Мы знаем, кто вел Данте, кто вел Мухаммеда и кто вел Моисея. Встреча со своим  ”Я“ также не однозначна, ибо как известно, есть вечность блаженная и есть веч­ность плачевная. Никакая интеллектуальная интуиция не способна выйти за пределы области низших эфирных и астральных образований, пока не сгорит весь ариманизм, эгоизм страстей и соблазнов, гравитация тяжести, накопленная личной и предшествующей кармой. Божест­венное Ничто потому лишь «ничто», что весь внешний мир тому, кто им ослеплен, кажется «нечто». Когда же внеш­нее ”я“ обнаружит себя полным «ничто», «слепые проз­ревают и хромые ходят, прокаженные очищаются и глухие слышат, мертвые воскресают и нищие благовествуют». (Матф., XI, 5).

Пробуждение для бодрствования от сна и для жиз­ни от смерти — эта цель побуждала эзотериков-аскетов уходить в пустыню, неважно была ли она Египетской, московской или нью-йоркской. Переход в пустыню был не анархическим выходом в свободу от нравственной и социальной ответственности, а принятием на себя всей полноты и всего веса космических законов. И прежде всего, это было связано с ограничением самоволия, а не с саморасширением. «Саморасширение” было всегда «расширением” низкого — ариманического и гордого — люциферического в себе. Писатель, рассматривающий свое творчество как духовный путь, постоянно видит дистанцию, отделяющую его от Источника. Тогда у искусства появляется возможность развития, как это было у писателей-гностиков, суфийских поэтов, Плато­на, Данте. «Возлюбленный брат мой пришел ко мне с просьбой приоткрыть ему Истину, скрытую от него мно­жеством завес, которые сам он не в силах раздвинуть”, — так начинает свои трактаты суфийский мистик ХII века аль-Газали.

Духовные клише времени открыты духовидцу и пи­сателю. Показать истину может только живущий в исти­не. Искусство, а особенно литература, представляющая собой жизнь в слове — одну из наиболее таинственных форм жизни, — есть движение, путь. И для писателя его личная судьба как внутренний путь оказывается спле­тением вечного с образами временного, абсолютным выражением чего был путь Христа, внешняя канва жиз­ни Которого явилась моделью истины, инспирировавшей самое высокое искусство многие столетия. Утверждение же себя ’’через акт саморасширения и абсолютный эго­изм”, добровольное избрание «черной короны и инфер­нального холода” среди «темных невоплощенных остат­ков”*) в мистической тени окружающих в лучшем слу­чае является свидетельством духовной неразборчивости. Писатель, ясно осознающий свою миссию, не может не понимать, что его усилия встречаются с космическими и что подобное притягивает подобное: свет — свет, тьма — тьму.

Нью Йорк. США. Декабрь 1976 г.

Журнал «Оккультизм и Йога» №64

[*] Как это делает автор статьи «Метафизика как сфера искус­ства» в № 62 «Оккультизма и Йоги» (стр. 18-27). Все дальнейшие цитаты, отмеченные звездочкой •), взяты из той же статьи.