Писателя можно сравнить с человеком, переходящим поле. У него двойная задача: перейти самому и оставить путеводные знаки. Есть три возможности для искусства: искусство как путь, искусство как остановка в пути, и третья — искусство как перейденное поле. При этом искусство всегда несет в себе знание других измерений, то есть метафизику, иначе его просто нет, пример чему современное «массовое искусство» — деградировавшее ремесло.
Искусство как перейденное поле — это искусство Священных книг Востока и Запада, это полное осуществление знания, где слово не символ, а живая эманация Бога. Свет, идущий от этого искусства, был постоянным искусом русской литературы, которая, собственно, началась с переживания Библии и в своем дальнейшем развитии постоянно концентрировалась на идеях поэта-пророка и писателя-учителя. Страдая от невозможности войти в «чистое знание», она болезненно сосредоточилась на вопросах нравственности и совести, пытаясь через них вызвать доступное ей видение.
Вторая возможность — остановка в пути в самом его начале — неизбежно задает искусству провинциальный тон и псевдо-эзотерический характер, какой бы «несгибаемой чудовищной волей к трансцендентному[*] не наделял себя писатель.*) Когда миазмы низших астралов и болезненные напряжения первых встреч со своими двойниками приводят писателя к универсальным обобщениям, это становится тем самым и концом пути. Писатель, который останавливается на этой стадии и, ”саморасширяясь»,* накладывает такое видение на весь космос, превращается в транслятора низших клише, хотя сам он воспринимает свой опыт как высшую и единственную духовность. Как бы не интерпретировал он сбоку ситуацию, намекая на тонкую связь самых высоких планов с самыми низкими или утверждая, что «не стоит отдавать предпочтения ни свету, ни мраку»,*) — для такого писателя «ариманизм оказывается неизбежным».*)
История эзотеризма знакома с «саморасширениями“, захватывающими в свою орбиту доверчивых. Как правило такого рода претензии апеллируют к некоей высшей реальности по ту сторону света и тьмы или же их сторонники объявляют себя бесстрашными духовными путешественниками:
Хочу чтоб всюду плавала
Свободная ладья,
И Господа и Дьявола
Равно прославлю я
(В. Брюсов)
Н. Гоголь, с его романтизированным ведовством, а затем суетным христианством, и В. Брюсов — два классических случая кармического легкомыслия с трагическими результатами.
Духовный космос не гомогенен, и выход в трансцендентное может иметь различные значения. В наше время притупившегося внимания к цветам и оттенкам духовных настроений легко смешивать свет с тьмою, божественное с ариманическим. Между тем, драма высокого и низкого, жертвенности и эгоизма лежит в основе всех мировых традиций, как бы далеко и как бы глубоко мы ни смотрели в прошлое. Уже самые первые шаги неофита связаны с духовным агентом вполне определенного качества и, как правило, со способностью различать его природу, как бы она не маскировалась. Мы знаем, кто вел Данте, кто вел Мухаммеда и кто вел Моисея. Встреча со своим ”Я“ также не однозначна, ибо как известно, есть вечность блаженная и есть вечность плачевная. Никакая интеллектуальная интуиция не способна выйти за пределы области низших эфирных и астральных образований, пока не сгорит весь арима- низм, эгоизм страстей и соблазнов, гравитация тяжести, накопленная личной и предшествующей кармой. Божественное Ничто потому лишь «ничто», что весь внешний мир тому, кто им ослеплен, кажется «нечто». Когда же внешнее ”я“ обнаружит себя полным «ничто», «слепые прозревают, глухие слышат, мертвые воскресают и Нищие благовествуют». (Матф., XI, 5).
Пробуждение для бодрствования от сна и для жизни от смерти — эта цель побуждала эзотериков-аскетов уходить в пустыню, неважно была ли она Египетской, московской или нью-йоркской. Переход в пустыню был не анархическим выходом в свободу от нравственной и социальной ответственности, а принятием на себя всей полноты и всего веса космических законов. И прежде всего, это было связано с ограничением самоволия, а не с саморасширением. «Саморасширение” было всегда «расширением” низкого — ариманического и гордого — люциферического в себе. Писатель, рассматривающий свое творчество как духовный путь, постоянно видит дистанцию, отделяющую его от Источника. Тогда у искусства появляется возможность развития, как это было у писателей-гностиков, суфийских поэтов, Платона, Данте. «Возлюбленный брат мой пришел ко мне с просьбой приоткрыть ему Истину, скрытую от него множеством завес, которые сам он не в силах раздвинуть”, — так начинает свои трактаты суфийский мистик ХII века аль-Газали.
Духовные клише времени открыты духовидцу и писателю. Показать истину может только живущий в истине. Искусство, а особенно литература, представляющая собой жизнь в слове — одну из наиболее таинственных форм жизни, — есть движение, путь. И для писателя его личная судьба как внутренний путь оказывается сплетением вечного с образами временного, абсолютным выражением чего был путь Христа, внешняя канва жизни Которого явилась моделью истины, инспирировавшей самое высокое искусство многие столетия. Утверждение же себя ’’через акт саморасширения и абсолютный эгоизм”, добровольное избрание «черной короны и инфернального холода” среди «темных невоплощенных остатков”*) в мистической тени окружающих в лучшем случае является свидетельством духовной неразборчивости. Писатель, ясно осознающий свою миссию, не может не понимать, что его усилия встречаются с космическими и что подобное притягивает подобное: свет — свет, тьма — тьму.
Нью Йорк. США. Декабрь 1976 г.
Журнал «Оккультизм и Йога» №64
[*] Как это делает автор статьи «Метафизика как сфера искусства» в № 62 «Оккультизма и Йоги» (стр. 18-27). Все дальнейшие цитаты, отмеченные звездочкой •), взяты из той же статьи.