А. Ровнер «Война знаков и символов»

1

Что такое символ, в чем его функция и каково происхождение?

Есть старая суфийская легенда, отвечающая на эти непростые вопросы. Давным-давно на исчезнувшем материке существовало совершенное общество. Люди в нем жили в радостном взаимодействии друг с другом и с миром. Они не знали страхов, неопределенности и неустойчивости, свойственных нашей жизни. Но мудрецы этой страны узнали, что через какое-то время их материк скроется под водами океана, и разработали план переселения на острова, которые отдаленно напоминали их страну. Из-за сурового климата на этих островах и мучительности привыкания к новым условиям те, кто перебрались туда, претерпели немалые испытания. В конце концов они приспособились к примитивным условиям их нового обитания, но их восприятие и понятия огрубели.

Чтобы смягчить боль, которую им приносило сравнение между старыми и новыми условиями жизни, мудрецы помогли им забыть о своем счастливом прошлом. О нем остались лишь смутные воспоминания только у тех очень немногих, кто жил мечтами о возвращении в потерянный рай. Те, кто упорно не хотел забыть счастливую страну своего прошлого, могли восстанавливать утраченный мир, воскрешая образы и идеи, забытые большинством обитателей островов. Однако каждый раз, когда визионеры рассказывали своим согражданам о том, что было открыто их внутреннему видению, те интерпретировали их слова в плане своего огрубленного опыта и языка, и смысл сообщения ускользал.

Тогда ясновидящие стали образовывать сообщества знающих и обучать своему необычному искусству людей одаренных, способных тонко и глубоко чувствовать и понимать. Благодаря этому искусству они стали проникать в заповедную страну, где все предметы – символы: многомерные, сверкающие, наполненные глубоким смыслом и жизнью.

Искусство, которым владели мудрецы – это искусство символического постижения реальности, требует от человека особой искушенности и особых качеств, которые были даны лишь очень немногим. Остальные, ревнуя к их мудрости, стали копировать их идеи и методы. Результатом было появление множества метафор, аллегорий и эмблем, напоминающих живые символы, как абстрактный чертеж напоминает реальный дом, но в него нельзя войти и укрыться от непогоды.

Остров, описанный в суфийской легенде, – это, безусловно, современный мир, который либо резко отвергает самую возможность опыта, более высокого и совершенного, либо втискивает его в примитивные формы готовых знаков, эмблем и аллегорий, в которых этот опыт теряет свою многомерность и искажается, превращаясь в утилитарную систему социально-функциональных знаков и жестов. Социальные коммуникации, предназначенные обеспечивать адекватное функционирование общественных, политических, культурных и прочих механизмов воздействия, выступают массированным фронтом против знания, сохраненного в символах, забивая мощным потоком недифференцированной информации те важнейшие стороны нашего существования, которые связаны с интеллектуальной интуицией, профетическими видениями, творческим воображением, эвристической деятельностью, снами, т.е. нашими подлинно человеческими, а не механическими машинными функциями. Однако существует сфера, в которой символы, еще не до конца утратившие свою харизму, хотя и редуцированные до аллегорий и эмблем, превращаются в средство социального манипулирования и формирования человека толпы. Об этой функции социальных коммуникаций было некогда верно сказано: «Рука, управляющая прессой, радио, телевидением и многотиражным журналом, управляет страной». Любой тоталитарный строй, будь то капиталистический – во всех его известных нам разновидностях прошлого и настоящего – или коммунистический, дает нам наглядную иллюстрацию работы манипуляционных механизмов, но также демонстрирует «атопичность», неуловимость, незафиксированность подлинных символов в ловушках социальных лабиринтов.

2

Символ – это элемент живого сакрального мифа и неизбежная ступень к мифу. Переворачивая топографию суфийской легенды, скажем, что символ – это загадочный остров, а миф – это архипелаг островов, удаленных от нашей общезначимой повседневности. Это вовсе не значит, что у нас нет своей мифологии, а лишь то, что профаническое начало аннексировало все долины и предгория нашего мира и что сегодня понятием мифа мы пользуемся так же неадекватно и недифференцированно, как и понятием символа. Миф стал сегодня для нас чем-то «мифическим», нереальным, т.е. лишенным собственной энергии и потому неактуальным. Из него улетучилось как теогоническое, так и космогоническое содержание и осталась лишь словесная шелуха, едва ли связанная с каким-нибудь небытовым и инобытийным смыслом. Так, когда мы не успели поесть, мы говорим о себе: «Я сегодня жив одним лишь Святым Духом», или, досадуя, восклицаем: «Черт возьми!», подобно тому, как грек эллинистического периода воскликнули бы: «Будь благословенна Афина Паллада» или «Да поразит тебя Зевс!» Однако, отбросим шелуху и вернемся к мифу.

Миф – это архетипическая канва, это актуализированный духовный строй конкретной культуры, формирующий политику, экономику, ремесла, искусства, быт и проявляющийся в них. Эта матрица уходит корнями в сакральные пласты реальности и может восприниматься на разных по степени глубины уровнях: символическом, аллегорическом или знаковом. В первом случае преобразуется само наше восприятие, утрачивая привычную опору на статику и дискретность вещного мира. Mир обретает живость и текучесть, немыслимые на физическом плане, но хорошо известные астральным путешественникам, мистикам, поэтам, писателям, художникам – живописателям этих пространств. С этим опытом связаны два реальных и взаимосвязанных обстоятельства: соседство опасности и награды, в такой степени определяющих эмоциональное пространство этих измерений, что только самые отчаянные люди отваживаются настаивать на них и продолжать углубляться в них. Об этих путешествиях рассказывали в свое время Гомер и Овидий, Данте и Свифт, Домаль и Лавкрафт и другие необычные странники и маргиналы.

Для нас, современников XX века, готовых перешагнуть в третье тысячелетие христианской эры, это мироощущение может быть еще острее и актуальнее, чем во времена античности и Средневековья. Как и они, мы знаем, что космос населен легионами кровожадных или ангелических существ, которые принимают зловещие или светлые обличия – то рядятся в пришельцев из других миров, спустившихся с космических кораблей, то принимают обманчивый вид безобидных одуванчиков. Это и посланцы таинственных махатм, и вестники, и великаны, и кентавры, и гарпии, и гигантские муравьи, и таинственные тресты, и всесильные теневые кружки заговорщиков – глобальная мафия, венчающая на царство наших правителей и убирающая их со сцены, когда приходит пора. В наше время и на наших глазах разыгрываются гигантские магические баталии и приносятся человеческие жертвоприношения, масштаб и изощренность которых были недоступны воображению самых жестоких фанатиков прошлого. Это видят сегодня многие, но только опытные и хладнокровные путники могут преодолеть деформацию реальности, связанную со страхом и азартом необычной борьбы – вспомним борьбу Иакова с Богом и Mухаммеда с Джабраилом, – и войти в сферу высокого созерцания, где открывается мир символов и закон соответствий.

3

Знакомство с традиционными символами не является гарантированным входным билетом в мир символов, точно так же, как чтение Корана еще не делает его читателя мусульманином. Энциклопедия символов может предложить читателю – и предлагает – пунктирную карту этой заповедной страны, описание чьих-то визионерских опытов и зафиксированных наблюдений. В некоторых случаях это может подтолкнуть интуицию искателя, в других – дать ложный след и увести в противоположную сторону. Чаще всего так и бывает. Xристианские начетчики судят о догмате Троицы и о тайне посмертия так, будто они точно знают то, о чем говорят. А между тем именно здесь, как нигде, подобает целомудренное молчание и освобождение от груза культурной памяти и литературных ассоциаций. Здесь самоуверенный разум должен уступить дорогу символу и доверить ему выражение высокой тайны.

4

Mир символов – это промежуточный мир соответствий (correspondence), в которых так хорошо разбирались европейские поэты-символисты середины девятнадцатого века. Этот мир отражения Нарцисса, который – не вода и не Нарцисс, и это видения Орфея, которые не принадлежат ни этому миру, ни Гадесу, и это зеркальные миры Фритца Ланга и Жана Кокто. Культивированный взгляд открывает обитателей этого зазеркалья: сверкающего «гения» Рембо, «друида» Йейтса, «ангела» Рильке. Это особые существа, мало похожие на традиционных ангелов и гениев: если традиционный ангел своим появлением делает иной мир видимым, «ангелы» этих поэтов затрудняют видение этого мира, делают его размытым и расплывчатым. Они одновременно видимы и невидимы, виртуальны по отношению к нашему миру и обладают собственной онтологией – представляют собой нечто среднее между существами этого и иного мира, подобного миру снов. И наконец, это мир перехода и превращения видимого в невидимое, сознательного в бессознательное, жизни в смерть – и обратно. Таким образом, лес, в котором дантовский герой обнаруживает себя «в середине жизни», так же как и бодлеровский «лес символов» – это не внешний опыт, открывший поэтам мир трансцендентного, а «внутренний лес» – единственное место, в котором искатель может встретиться с тайной и откровением. Освоение и символическое постижение этого промежуточного мира требует от искателя особого творческого дара, а ограниченность языка – даже языка символов – нередко ведет к афазии, к языку молчания. Другие символические языки, к которым нередко обращаются ясновидящие, – это язык искусства: музыки, танца, живописи и скульптуры. Особый символический опыт рождает новый орган восприятия, где зрение, слух, обоняние и осязание словно сливаются в одно, порождая явление синестезии, являющейся еще одной попыткой описать неописуемое – природу символического познания. Таков взгляд на символ основателей европейского символизма.

5

Как бы продолжая мысль европейского символизма, Андрей Белый в начале XX столетия пишет о духе музыки как об источнике символа, ибо именно в музыке осуществляется «наибольшее приближение глубин духа к поверхностям сознания». Дух музыки – фиксатор приближения к перевалу сознания. И обратно: из символа, минуя сознание, звучит музыка. «Современное человечество взволновано приближением внутренней музыки к поверхности сознания». Оно захвачено сознанием иного. И дальше: «Только близорукие в вопросах духа ищут ясности в символах». Отсюда нежелание гениев, чтобы их символы служили предметом догматических кривотолков, рационализма, утилитаризма.

Религия есть система последовательно развертываемых символов, – утверждает Белый, – однако в понимание религиозных истин, очевидно, вкралась ошибка. Или, может быть, европейская культура не смогла понять всей безмерности христианских символов?

Символ – это проявление вечного и подлинного во временном. Окружающий нас мир – это видимость, эмблема подлинности. Проникнуть в его суть, освободиться от покрова майи, от чар Лорелеи может только символическое искусство, в котором, согласно Белому, сходятся «высоты познания» и «высоты творчества». Про символ нельзя сказать ни того, что он существует, ни того, что он не существует. Белый называет Бога и созданную им действительность символами и ставит задачу преодолеть как все «формы безрелигиозного», так и все «формы религиозного» опытов. «Характер преодоления форм религиозной культуры, пишет Белый, есть религия sui generis; образное выражение этой религии в эсхатологии; религия символа в этом смысле есть религия конца мира, конца земли, конца истории; христианство поднимается к религии конца в Апокалипсисе». Белый различает эстетическую, религиозную, теургическую формы символизации. Моральная норма последней заключается в приближении к лику символа. По Белому, символизация начинает действовать там, «где познание переступило все пределы ограничений», и он определяет символизацию как возникновение «причинности из свободы». Только в символе дается свобода. Белый называет символ пределом всех познавательных, творческих, этических норм.

6

Вячеслав Иванов, в свою очередь, говорит о символе как об ознаменовании. То, что символ знаменует, не есть какая-либо определенная идея. Нельзя сказать, что змея, как символ, означает только мудрость, а крест – исключительно искупительную жертву. Если символ является иероглифом, то иероглифом таинственным, «многозначащим, многосмысленным», и его можно прочитать только при помощи ключа. «Подобно солнечному лучу, символ пронизывает все планы бытия и все сферы сознания и знаменует в каждом плане иные сущности, исполняет в каждой сфере иное назначение». То, что связывает все значения символа, есть великий космогонический миф, в котором каждый аспект символа «находит свое место в иерархии планов Божественного всеединства». Иными словами, символизм как искусство позволяет осознать связь и смысл существующего не только в сфере земного сознания, но и в иных сферах. Так истинное символическое искусство прикасается к области религии. Mиф – это отражение высшей реальности, а новый миф, новая система символов, это новое откровение той же реальности или, в словах Вячеслава Иванова, «адекватное ознаменование объективной правды о вещах».

7

Такой представлялась мифо-символическая перспектива начала ХХ века. Однако миф (и мир) русских символистов при всей глубине их проникновения в его природу оказался столь же эфемерным, как и их старших европейских собратьев. Пока они возводили свой новый миф в виде ажурных башен в промежуточных сферах – видимых и невидимых, сознательных и бессознательных, балансируя между бодрствованием и сном, жизнью и смертью, – используя их энергию, кроты упорно подкапывались под фундамент их дома, и дом их был до основания разрушен подземными толчками. Из-под коряг и из щелей вылезло на божий свет упорное племя насекомообразных существ в острых шлемах с нашитыми на них красными пентаклями. Эти люди, движимые немудрящей идеологией уравнительной справедливости, перемололи мистагогов и теургов фаустовской культуры, построив вместо нее «новый мир», мистика которого строилась на отрицании всякой мистики.

В это же время на Западе те же хтонические силы в другом обличии разрушали европейскую цивилизацию вопреки отчаянным попыткам западных визионеров-одиночек ее спасти. «Нынешний мир – щель между двумя жерновами, духота между двумя грозами, перемирие между двумя войнами,» – писал Мережковский в 1930 году. Две мировые войны окончательно рассеяли дым мифо-символических мечтаний и установили всемирное царство разрушителей старого и наследников нового мифа, строящегося из функциональной и эффективной системы подмен. В этом мифе есть свои «культура» и «культурология», «символика» и «мифология», и все, что угодно. Например, престижная французская парфюмерная компания называется «Stendal«, а нью-йоркская мусоросборочная компания – «Mystic«, акционерное общество “Hermes” дает по своим акциям самые высокие дивиденды, подлинно свободным нас сделает радиостанция «Liberty«, а масляные радиаторы продаст нам компания «Оlympus«. Поистине, то ли боги к нам приблизились, то ли мы уже их тесним.

8

Войдем же в современный лес «символов». «Там чудеса, там леший бродит». «Адам» разгуливает там со львом и драконом среди лилий и роз, «Водолей» задумчиво льет бензин на цветок мандрагоры, рекламная нимфа оказывается «Mедузой Горгоной», «Стрелец» стреляет из лука в «Луну», кровожадный «Василиск» прикинулся невинным васильком, юркая ящерица чертит энеаграмму, дурак ест ложкой горчицу, «Mолох» несется на гоночном автомобиле, а «Андрогин» занырывает в Агартху – «обитель бессмертия». Сколько еще чудесного и чудного подстерегает нас за каждым деревом и под каждым кустом. Однако не каждому этот лес будет по душе, и не каждому в нем будет уютно. В нем совсем не так спокойно, как хотелось бы. Символы прошлого, настоящего и будущего взбесились и перемешались, и нет в этом лесу никакого видимого смысла. Ушел ли из мира смысл, умер ли бог? Царит ли в нем слепая и голодная шопенгауэровская воля, фрейдовское либидо или абсурд экзистенциалистов, столь модных в пятидесятых годах? Может быть, как утверждают постмодернисты, закончилась история и время свернулось в кольцо Mёбиуса? Или мы заблудились в заколдованном лесу эмблем и аллегорий?

9

Символическое познание нельзя ни отменить декретами, ни заменить суррогатами. Пусть мы не можем сегодня повторить за Белым: «Современное человечество взволновано приближением внутренней музыки к поверхности сознания» – или утверждать, что «оно захвачено сознанием иного«. Зато мы должны помнить другие его слова: «Только близорукие в вопросах духа ищут ясности в символах». Ясность не должна быть упрощением и огрублением задачи, а задача во все времена остается той же: овладение искусством символического постижения реальности. Искусство это требует от человека особой искушенности и особых качеств, данных лишь немногим. Речь идет о перевале сознания, о преобразовании нашего восприятия, которое, отказываясь от привычной опоры на статику и дискретность вещного мира, обретает качества живости и текучести, хорошо известные мистикам, философам, поэтам, художникам. Но сначала увидим реальные символы наших застолий и наших будней – от них нам придется оттолкнуться.

Что же касается опасностей и соблазнов аллегорий и эмблем, бросающихся на нас из-за деревьев, то давайте скорее пройдем эту темную зону. Будем отважными и зрячими. Будем требовательны к себе, будем требовательны к языку, будем требовательны ко времени. Пускай в нашем новом времени старые символы не всегда оказываются надежными проводниками к желаемому результату – к мудрости, ясности и равновесию, – но именно с них мы должны начинать. Приобщение к языку символов может стать для нас первым шагом к грядущему мифу.

9

В пучину новой мифологии самоотверженно ринулся Ролан Барт, ее теоретик и практик, акме которого пришлось на период левых движений в Европе 60-х годов. Ролан Барт явно не «взволнован приближением внутренней музыки к поверхности сознания» и не «захвачен сознанием иного«. Главным мифотворцем нашего времени он считает буржуазную прессу и вообще средства массовой информации. Он определяет понятие мифа негативно – для него это альтернатива реальности. Есть мир – реальность, действительность как она есть, и есть миф, который является инструментом идеологии, – ложный, социально отчужденный и деформированный образ этой действительности. Есть полнота, завершенность и непосредственность первичного мира, которую опустошает и убивает вторичная идеологическая форма. Такой миф, – а никакого другого Барт, будучи противником всяких трансцендентальных допущений, не знает и не предполагает, – такой идеологический миф обескровливает мир, вампирически питается чужой кровью, чужой жизнью, полнотой реальности. Этот миф превращается в говорящего трупа, вурдалака в нашем бесконечно суггестивном мире, где любое слово, знак или жест, по мнению Барта, могут открыться для усвоения обществом. И Барт тратит свою незаурядную энергию на разоблачение такого мифа.

Если традиционные мифы рассматривают фундаментальные оппозиции культуры с целью дать сверхлогическую модель для разрешения содержащихся в ней противоречий, то современные мифы, согласно Барту, служат не для разрешения и изживания противоречий, а, скорее, для их насаждения, «заклинания» и оправдания. Их множественность, бессистемность и бессюжетность делают невозможным их художественное воплощение. Зато современные мифологи прекрасно владеют приемом замалчивания или «разыменования». Барт убедительно показывает, как такое угрюмое понятие как «буржуазия» растворяется в лексиконе средств массовой информации, как оно замещается понятиями «свободного общества», «нации», «человечества», и т.п., как ограничивается и приручается любое восстание против этого явления, например, в авангардном искусстве, заказчиком, потребителем и основным спонсором которого оказывается та же буржуазия.

Интересны размышления Барта о роли и состоянии мифолога в современном обществе. Мифолог, и это очевидно, исключен из числа потребителей мифа, он – отверженный, обреченный жить в состоянии чисто теоретической социальности. Его связь с миром – это связь саркастическая. Таково лицо новой мифологии на пороге постмодернизма в понимании либерального марксиста Ролана Барта, не интересующегося онтологией и озабоченного только тем, что он понимает как социальную правду. Его мифология строится не из символов, а из знаков. Эти знаки искусственно накачиваются вурдалачьей коммерческой энергией и магнетизмом дорогостоящих вещей, в качестве таковых выступают, например, имена кинозвезд, названия фирм или газет. Этот миф, став атрибутом замкнутого на себе социального контекста, теряет связь с онтологией и с символическим мышлением, делает безнадежным любые попытки выхода из социальной клетки.

10

В отличие от Барта Карл Ясперс видит возможность постижения Бытия через символ. Мир и все, что в нем происходит, есть тайна. Беспокойно погружаясь в океан Бытия, мы вновь и вновь находим себя на берегах категориального знания. В противоположность логическим категориям, символы остаются постоянно открытыми Бытию и наполненными Бытием. «Что такое символ?» — спрашивает Ясперс и отвечает: символ бесконечен и несводим к мысли. Символ многозначен и неопределенен, когда мы постигаем сущность вещей. Символ становится неподвижным и фиксированным и превращается в мертвый объект, когда мы теряем эту сущность. Тогда он коллапсирует в знак, в значение, в метафору.

Мир символов – это некое царство объектов, в котором мы ищем порядок, говорим о его происхождении и трансформации. И мир символов – это область значений, о смысле которых мы задаем вопросы. Истинный символ нельзя объяснить. То, что можно объяснить с помощью иного, перестает быть символом. Постижение символа возможно через кружение вокруг него, через проникновение и высветление его – такое постижение само становится частью символа. Через символ мы входим в «скользящую реальность», в миф, наконец, через символ мы приходим к Богу. Через символ мы входим в Бытие, ибо символ означает участие в Бытии на разных уровнях и в разной степени. На каждом уровне, даже на самом низком, символ участвует в Бытии, узнается как таковой и несет на себе отсвет красоты. В этом смысле всё является символом, освещенным лучом света, бьющим из лона Бытия, и все тускнеет, когда луч иссякает. Тогда остается только шлак фактов и знаков и бесконечная недифференцированная определенность. Как мы видим, Ясперс оказался вне тех ловушек идеологического «мифа», о которых предупреждал Ролан Барт.

11

Круг замкнут, и исследователь символов снова стоит перед загадкой. Разгадка упирается в осознание двух фактов. Прежде всего, в констатации разрыва связи человечества со своей духовной родиной, о которой повествует суфийская легенда, – с нее мы начали разговор о символах. Затем в осознание факта вторичной самоутраты современного человечества в тенетах идеологического «мифа», о котором говорит Ролан Барт. В этой ситуации возвращение к символическому модусу мышления превращается в головокружительный альпинизм, одновременное преодоление расставленных ловушек «постидеологий» и притяжения «земли», полет над пропастью небытия и врастание в ясперсовское Бытие, которое постигается только в символе и через символ. И тогда символизм как искусство начнет открывать связь и смысл существующего не только в сфере земного сознания, но и в иных сферах. Символ помогает войти в «скользящую реальность», в миф и, наконец, в Бытие, ибо он означает участие в Бытии на разных уровнях и в разной степени. Mиф снова раскрывается перед искателем как отражение высшей реальности, а новый миф, новая система символов, становится новым откровением той же реальности. И тогда мы увидим: всё является Символом, освещенным лучом света, бьющим из лона Бытия.