О двухтомнике Аркадия Ровнера

Аркадий Ровнер. Будда и Дегтярев: Избранная проза. Том 1; Ход королем: Избранная проза. Том 2.

Проза двухтомника обнимает собой период с конца 60-х по середи­ну 90-х. Андерграундный литератор и неутомимый духовный иска­тель Аркадий Ровнер эмигрировал в Америку в 1973 году, надеясь за пределами коммунистической империи обрести более адекватную среду, в которой могли бы быть реализованы его творческие и ду­ховные стремления.

Разочарование в забугорном истэблишменте ‒ как эмигрантском так и эндемическом ‒ пришло очень быстро. К чести Ровнера, он не стал в позицию «диссидента в квадрате», рассылающего проклятия по адресу более гибких земляков и редактируемых ими изданий, обделяющих его печатной площадью, а стал выстраивать собствен­ные структуры. Результат этой деятельности ‒ русско-американский альманах «Гнозис», ряд книг и публикаций, преподавательская и просветительская в лучшем смысле этого слова деятельность, рас­тущая степень влияния (не только и, может быть, не столько литера­турного). Наконец ‒ собственно проза.

Некоторые книги Ровнера («Калалацы» ‒ роман о московском мета­физическом подполье и ранние рассказы «Гости из области») были напечатаны в России в перестроечное время, когда эмигрантского лэйбла было вполне достаточно, чтобы получить доступ к печатно­му станку и неплохим тиражам. Однако положение вскоре переменилось, только теперь читатель может познакомиться с творчест­вом Ровнера в разумном объеме, дающем адекватное представление о его прозе.

Проза эта ‒ странная и тревожащая, она ломает все жанровые при­вязки, которые классификаторское сознание может ей предложить. Чернуха-бытовуха расцветает метафизическим детективом, притча размывается калейдоскопом кошмаров, а стремительно начинаю­щийся разворачиваться сюжет плутает в физиологическом очерке, второстепенных персонажах и вообще куда-то пропадает ‒ короче, все как в жизни, когда ситуация вдруг подмигнет любовным рома­ном, а обернется триллером, финансовая интрига поманит произ­водственным романом, но рухнет в роман воспитания, а многие сюжетные линии приводят в тупик, заканчиваясь ничем.

Пожалуй, я рискнул бы назвать прозу Ровнера «жизненной» и «реалистической» с учетом смысла, который задан в этих понятиях в «Ключе к первому тому»: «личное переживание традиционных реа­лий и их осмысление в контексте современной жизни». Что же каса­ется стиля и сюжета, то «проза начинается с любого слова и движет­ся в любом направлении» («Писатель»).

Ранние тексты (книга рассказов «Гости из области») наполнены жутковатыми персонажами, которых обуревают трансцендентные вихри. Эти сквознячки свистят в перенаселенных лимитой столич­ных коммуналках, пронзают как номенклатуру, так и социальное дно, мечутся между участниками пьяных оргий и сосредоточенны­ми одиночками, круто меняя их жизнь.

Начинается все обычно либо с какого-то инфернального события либо с «проклятых вопросов»: «Все ни к чему. Все рассыпается. Все не нужно. Играешь во все это, будто и в самом деле тебя занимает. А что же сейчас? Скука ‒ вот что сейчас. И что-то томится внутри, мается, и такая тоска, что хоть волосы на себе дери, и лицо царапай, и головой об телевизор стучи» («Гости из области»); «Зачем? Зачем крестики на разлинованную вдоль и поперек бумагу? Зачем смазан­ные глаза, плечи, плоскостопые туфли? Зачем вскакивать утром, стуча ортопедическим ботинком, бежать с чайником на кухню — за­полнять крестиками клеточки дней? и комната — узкий проход к окошку и батарее? Зачем Альбинка и рядом белобрысый паренек с расплющенной улыбкой? Зачем? («Калалацы»).

Ответы на вопрошания даются, но тоже те еще. Например, Сюсе из одноименного рассказа обещана именно та вечность, к которой он стремился ‒ с новыми зубами вместо выпавших, чаем и сожитель­ницей, а поиски духовного наставника, предпринимаемые ради­кально настроенными персонажами, сталкивают их с энергетиче­скими каннибалами («Что есть истина?»).

Если ранняя проза Ровнера тяготеет к метафизической иронии Со­логуба и «мозговой игре» Белого, то поздняя напоминает жуткие притчи Кафки и тягучие фантасмагории Гофмана. Отдает Ровнер поклоны и русской классической литературе, подбрасывая ей мета­физического огоньку: рассказ «Мсье Шапель» ‒ наш ответ Бунину на его «Господина из Сан-Франциско»; Лорочкин из «Шинели» тер­заем как домашними фуриями, так и нездешними посетителями, и неизвестно, что хуже; причем шинель-то принадлежит главному мучителю, прикинутому а-ля Сталин; в текстах рассказов мелькают персонажи Достоевский и Шеншин.

Наиболее излюбленный прием Ровнера ‒ совмещение временных пластов, наложение мифологической ситуации на современность (советскую Москву или Нью-Йорк 90-х) и наоборот.

В рассказе «Старые боги» нам предлагаются сведения о постхристи­анском существовании античного пантеона, в «Посмертии» переход в мир иной меблирован индустриальными реалиями, рассказ «Народоизвержение» повествует о том, как население Нью-Йорка пополняется адамантами, фригеланами, кобольдами и хетами, кото­рые вытесняют евреев, итальянцев и поляков, становясь доминант­ными… э-э… нациями.

Судьбоносные же события космического масштаба происходят либо незамеченными («Пуруша»), либо превращаются в катастрофы ‒ падение Луны («Лунный камень»), землетрясение («Компрессорная фабрика»), затопляемый мочой Нью-Йорк («Египетская казнь»), ‒ выход из которых не всегда чреват катарсисом.

Реальность в прозе Ровнера («Вот и мой сын, пристрастно следящий за всем, что выходит из моего компьютера, упрекает меня в том, что я пишу сплошь одну свою биографию») столь же загадочна, сколь реалистичны фантасмагории. Рассказы, в которых речь идет о дет­стве, наполнены чудесными событиями, меняющими ход судьбы («Епифания», «Симон»), а узнаваемые приметы современности, на­пример, политические технологии («Минин и Пожарский»), выгля­дят вполне инфернально.

Но, как бы ни были устрашающи кошмары, как бы ни рушился еже­секундно мир, окружающий персонажей и бушующий внутри них, автор всегда спокоен, он говорит каждой строкой: то, что мы имеем, это «астрал не астрал, гадес не гадес, а некая форма существования, и никуда от нее не деться, надо жить и отдавать себе отчет, чем мы сейчас, собственно, и занимаемся» («Рассказ приятеля») и, что бы там ни было, в конечном счете сансара есть нирвана ‒ а как же ина­че?

Парадоксальным образом вполне авангардная стилистика и ради­кальная расправа с сюжетом в романе «Ход королем», да и в других произведениях Ровнера соседствует со старомодно­аристократическими обращениями к читателю в духе классической прозы. Это не столько риторический прием, сколько прямое выска­зывание, своего рода вызов. «Я создаю определенную канву, опре­деленные условия, задаю параметры, а читатель достраивает ро­ман», ‒ говорил Ровнер в интервью, опубликованном в его книге «Третья культура», ‒ «Я пошел королем, хотите ‒ принимайте, хоти­те ‒ слушайте, а хотите ‒ отложите эту книгу и читайте Довлатова.»

Олег Рогов, Саратов