Есть три формы культуры: мирская культура, или простое накопление информации, религиозная культура, смысл которой заключается в исполнении определённых установлений, и культура избранных — саморазвитие.
Худжвири, суфийский Мастер
Существуют поступки, которые нужно совершить для того, чтобы потом, иногда много позже, понять — зачем. Дать им совершиться посредством тебя. Попустить. Существуют книги, которым нужно позволить быть прочитанными в первый раз не умом, пропускающим содержание через шлюзы и фильтры интеллектуальных перцепторов, автоматически отсеивающих неидентифицируемое и странное (или страшное, как всё Иное), а всем телом, на уровне состояний. И если это происходит, если случается где-то в недрах тебя алхимическая реакция синтеза, попавшего и имевшегося, то позже, как эхо подземных толчков, приходят понимание и рефлексия, идеи облекаются вербальной плотью, но уже совершенно иного качества (или — точнее — Иного?).
Я помню мою первую реакцию на книгу А.Ровнера “Третья культура”. Мне позвонил друг, вместе с которым мы давно уже пытаемся копать различные пласты философской, религиозной, литературной традиций Востока и Запада, и стал зачитывать прямо по телефону отрывки из “Восьми методов самоутраты”, «Этюдов о недочеловеке”, из интервью с Аркадием и Викторией Андреевой. У меня возникло ощущение колоссальной зараженности этих текстов, ощущение, что кто-то таки пробил головой кирпичную стену, и там, вопреки известному афоризму Ежи Леца, оказалась не соседняя камера, а равнина, лес, город, другая планета, всё что угодно, но — живое, настоящее, дышащее. И это, первое состояние, явилось для меня проводником и союзником в мире “Третьей культуры”, и все мои ментальные построения возникали уже потом и поверх. И это же состояние является для меня тем самым “гамбургским счётом”, о котором столь часто вспоминают теперь литературные критики, и по которому все мои личные несогласия с субъективными оценками Аркадием Ровнером тех или иных личностей и мои претензии к деталям отступают в небытие и терпят крах. Поэтому всё написанное ниже оказывается не более, чем плотом, дрейфующим по течению “того потока, что бушуя, кажется, спит”…»
Книга “Третья культура” необычна уже по своему построению, так как включая в себя интервью, философские и культурологические эссе и статьи о русской “третьей литературе”, объединяет опыт одновременно личного становления и движения в контексте мировой культуры, осмысления и анализа современного контекста и экскурсов к истокам возникновения традиций. Это должно шокировать читателей, привыкших делить литературу на философскую, художественную и автобиографическую, представляющую вместо живого человека некий редуцированный образ, легко узнаваемый и поддающийся определениям, основанным на имеющемся наборе смыслов и иллюзий. Такой читатель всегда найдёт для себя ту спасительную зацепку, то “скрытое значение”, на котором сконцентрируется со всем пылом своей “возвышенной” интеллигентской натуры дабы развить полемику, разоблачать и обличать, выводить на чистую воду и защищать свой убогий и затхлый мирок от Иного, для него, разумеется, абсурдного и вопиющего, разумеется, не имеющего никакого права на существование, с его единственно правильной точки зрения.
Поэтому я не хочу выделять главные мысли книги, чтобы пуститься в пространные рассуждения по их поводу и без, но, воспринимая эту книгу как единый сгусток энергии, биографии и идей, поделиться своими ощущениями. В спорах рождается не Истина, но История — политический и социальный контуры ситуации, призванные свидетельствовать — все живы и здоровы, пишут, печатаются, и припечатывают, и проклинают друг друга почём зря. А Истина существует где-то вне, помимо и сама по себе, удостаивая аудиенцией немногих избранных. Любая полемика, и литературная в том числе, не столько говорит, сколько заговаривает свято место, которое не бывает пусто, заклинает его и создаёт иллюзию Событий. Рейн считает графоманом Айги, Ровнер и Батшев предпочитают Губанова “безликому компьютерному Бродскому”, но мне нет никакого дела до их разборок. В одних текстах я могу жить, двигаться, в них со мной что-то происходит, я в них меняюсь, в других текстах мне неуютно и тяжело, третьи просто меня не трогают, и я не объясняю это сама себе, внутри себя при помощи литературоведческих и философских терминов, но радуюсь и открываюсь навстречу первым, стараюсь избегать вторых и откладываю “на когда-нибудь“ третьи. На моём столе мирно соседствуют карточки Рубинштейна и стихи Бек, статьи Виктора Ерофеева и Аркадия Ровнера, сборники Бродского и Айги. И мне обидно и странно, что огромный, яркий и самобытный мир русской литературы последних сорока лет спрятан и скрыт от меня как несуществующий и несущественный. И я очень признательна таким пришельцам из Атлантиды, как Аркадий Ровнер, которые открывают для меня этот затерянный континент, отсутствующий на навигационных картах нашей Литературы. Пусть лично мне Парщиков абсолютно параллелен, но для меня стали открытиями Бурихин и Аронзон, и я бы с удовольствием купила сборник Губанова, да негде.
Второе, очень сильное и неожиданное впечатление, связано с тем единством судьбы, места и времени, которое явлено в этой книге и которое ощущается в каждом тексте. Западная философская и литературная традиции всегда поражали меня несоответствием проповедуемого и написанного. биографии и повелению авторов. Западные философы и деятели культуры могли посвятить (да и сейчас происходит то же самое) жизнь рассуждениям о смысле, долге и поиске предназначения, кончая при этом самоубийствами, сходя с ума, спиваясь, превращая в ад жизнь окружающих. Ситуация, совершенно немыслимая для восточной традиции, так как на Востоке работа интеллектуальная всегда сопровождалась работой со своими внутренними состояниями, и та и другая имели своей целью (если уместно вообще говорить о цели в контексте восточной мысли) не производство ещё одной сногсшибательной теории, еще одного ментального завитка, а момент трансформации, мгновенный катарсис. В то время как Запад с упоением чертил карты местности, изменяя лишь системы координат и проекций, Восток создавал и совершенствовал интроспективные практики разоформления сознания, в которых любые деяния и недеяния, вопросы, жесты, притчи были ценны и значимы лишь ситуативно и постольку, поскольку вытаскивали, вышибали человека из ловушек ума и силков социальных конвенций в состояние освобождения и ощущения себя частью единой, живой, динамичной Вселенной. И для меня книга “Третья культура” и ее автор являются уникальным прецедентом целостности личного и творческого движения, с одной стороны, и адекватности современному культурному контексту (или, скорее, его отсутствию), понимания основных принципов и причин происходящих в мире событий и трансформаций, с другой, в противовес совершенно потерявшимся, за редким исключением, экс-диссидентам и экс-советским писателям. Примером того, что возможно выстраивать собственную, достаточно маргинальную, позицию не то Сталкера, не то Странника, но сохраняя живое внутреннее ядро и удерживая свой вертикальный вектор.
Мне представляется, что любые сообщества вынуждены выставлять в социуме своего рода мишени — людей ангажированных и узнаваемых, транслирующих в социум идеологию и мифологию данного сообщества и тем самым подтверждающих факт его существования и развития, отвлекающих на себя внимание “широких масс”, в то время как подлинное содержание, его квинтэссенция, подлинные мифы творятся и сохраняются в недрах сообщества, в его тайных лабораториях и кладовых, доступ в которые открыт не всем. “Много званых, да мало призванных”. И с этой точки зрения книги, подобные “Третьей культуре”, не могут иметь популярность у растиражированного “среднего класса”, они для него просто опасны, а должны оставаться книгами “for the happy few”, и любые попытки искусственного расширения круга этих “счастливых немногих” влекут профанацию и “уход содержания”.
С другой стороны, я отдаю себе отчёт в том, что любое современное общество без идеологии (постидеологии) неуправляемо и нежизнеспособно, и что от политического контекста никуда не деться, по крайней мере, в ближайшее время. Я даже подозреваю, что А. Ровнер также это понимает, но именно поэтому всегда и во все времена необходимо появление личностей, пишущих о своих ”Городах Солнца”, о “ сверхчеловеке” или о “недочеловеке”, людей, формирующих позицию тотального отстранения, так как только в зазоре, на перепаде высот и давлений возможны движение и изменение, рефлексия и появление новых смыслов и ценностей. И подобные позиции играют роль ориентиров, путеводных огней. Любая политика, любая игра с социумом — это всегда кич, но если вы не уходите в монастырь, или в пещеру дона Хуана, иди медитировать в горы, то нужно научиться выбирать либо создавать для своих действий кич высококлассный, осознавая при этом, что все цели возникают спонтанно и ситуативно, и только такой подход позволяет выжить и сохраниться. “Когда, я голоден, я ем, когда я хочу спать, я сплю, я не ищу ни Будды, ни патриарха, но всегда отдаю почтение и Будде, и патриарху”.
Третий важный модус книги связан с образом пустыни; как местом разрыва связей, разлома между мирами, местом перехода и трансформации. Образ этот осмыслен и показан явно в эссе “Христос в пустыне”, но присутствует также и во многих других статьях. Ощущение конца эпохи и надвинувшегося межвременья сквозит и возникает сейчас во многих текстах самых разных авторов, по-разному оформляется и преподносится. Что это — стандартные симптомы завершения столетия и. одновременно, тысячелетия или нечто более значительное — конец Истории как пишет японский социолог Фукияма? События и состояния, свидетелями которых мы являемся, можно охарактеризовать как конец монологических и моноонтологических сообществ и переход в состояние, когда в одном и том же хронотопе параллельно сосуществуют общества с различными онтологиями, традициями ритуалами и практиками организации пространства (культурного, политического, экономического), и в этом случае человек, не способный рефлексивно ли, интуитивно ли выстраивать траекторию своего движения между этими сообществами, сквозь них, не владеющий практикой отстранения и не самоопределённый, превращается автоматически в “псевдочеловека”. Становится частью пустыни. И неудивительно, что именно в этой связи появляются на страницах книги молодые “русские парижские” поэты и прозаики начала века: Поплавский, Оцуп, Газданов, оказавшиеся первыми в русской литературной традиции носителями печального опыта выживания и творчества в ситуации разрыва между старым и новым поколениями, распада связей, отсутствия корней. В ситуации, когда единственным выходом становится обращение не к людям, но к Бoгу: “On croit que je dors: je prie” — слова из дневника Бориса Поплавского. Такое же отсутствие общего контекста и необходимость выживать и двигаться в одиночку, порождая собственное силовое поле, соотноситься не с мэтрами, а с более многомерной, ёмкой и деперсонализированной реальностью, остро ощущаются и осознаются молодыми русскими литераторами сегодня.
С темой пустыни перекликается сквозная для всей книги тема виртуальности, когда средство превращается в цель и начинает контролировать и определять наши действия, физические или ментальные, уподобляя монаху из известной дзэнской притчи, который, переправившись через реку, взвалил плот на спину и потащил на себе, Достаточно оглянуться кругом — какой потрясающий “взрыв духовности”, гуру на гуру, аватар на аватаре, батюшки изгоняют бесов поточным методом — мир всё больше напоминает притон просветлённых всех мастей, заходящихся в “пароксизмах довольства“ и поглощающих напиток будущего — “карма-колу”. Новое поколение выбирает?
Поэтому сам строй книги “Третья культура”, её интонация и ее импульс (главное не сказать — духовный), несущие в себе вибрации, разрушительные для любой иллюзорной успокоенности и инертности, вряд ли позволят читателю остаться равнодушным. А любые реакции — положительные, отрицательные, неконтролируемые, — это всегда свидетельство того, что внутри что-то произошло, что-то оборвалось, изменилось. В этом смысле чтение книги А. Ровнера вполне можно рассматривать как девятый метод самоутраты, сиречь подлинного самообретения.
Я напомню в заключение последний абзац из эссе “Виртуальная магия или восемь методов самоутраты”: «Я хочу снова вспомнить Руми: “Истину передать невозможно, — пишет Руми, — мастер, когда его спросили: что такое истина, ударил вопрошающего”. Я бы хотел на этом замечательном мастерском ударе остановиться, и, если будут вопросы, попробовать кого-нибудь ударить…»
Давайте реагировать на удар Аркадия Ровнера спонтанно…
июнь 1996 г.
Сайт Аркадия Ровнера 
Добавить комментарий