В движениях Аркадия Ровнера, в посадке головы дышит вольная заморская разметка – что-то стремительное и чуть растерянное, как на вокзале; его слова подобраны родовыми горошинами – выдается лекторский навык (преподаватель богословия в нью-йоркском университете); смысловые бусы поражают и, видимо, чуть пугают зал, но вскоре вовлекают в живую беседу – каждый ищет словесный эквивалент тому, о чем, может быть, всегда догадывался, тому, что всегда жило с ним, хоть и чаще всего незримо, вполголоса, в пазушном пространстве, в то время как все другое занимал бездарный лозунг или мертвый истукан. “Что такое истинное искусство? Истинная литература? Истина? Русский путь этой традиции…”
В лице, голосе Виктории Андреевой упругая и мягкая ахматовская линия. Та самая линия, что у нас уже редкость, думается мне, ‒ сейчас все больше нервная или неряшливая, как размотавшийся клубок… Виктория говорит о русской родословной “Третьей литературы” и непосредственно – “Гнозиса”… Она читает стихи и это вдруг – лучшее подтверждение того, что зал не занят самообманом.
И все же страсть к определениям, зависимость от дефиниций заставляет меня снова ставить силки:
– Так что же такое “Третья литература”? Что стоит за номерным знаком?
Арк. Р.: Слово “три” не несет в себе никакого смысла, но лучшего термина пока создать не удалось. Дело не в названии, хотя для меня, как богослова, внутренняя символика этого числа ведет к таинствам богопознания. В контексте нашей беседы важно пока лишь подчеркнуть то, что Третья культура – открытая система, что она потому объемнее, шире двух других – идеологических, противостояние которых, похоже, и подменяет само понятие культуры в современном мире.
М.У.: Внесем ясность. Условно называемая “Первая” – официозная, базирующаяся на принципах эстетики, выработанных в 30-е годы. “Вторая” – эмигрантская, диссидентская, которая сейчас переживает у нас пик популярности.
Арк. Р.: Да. Это подтверждает лишь, что обе они – лишь две стороны одной медали. Мы это поняли с Викторией, когда пятнадцать лет назад волею судеб оказались на Западе. Парижская “Русская мысль” мало чем отличается от “Правды”, разве что ‒ знаком на знамени, но, думается, при известных обстоятельствах сотрудники той и другой могли бы без особой натуги заменить друг друга…
Мы не вошли в лагерь “Второй” точно так же, как не входили в свое время ни в какие контакты с “Первой”. Таким образом, как и в Советском Союзе прежде, так и на Западе, мы оказались в подполье. И так же, как на родине, мы отыскивали “своих” по образу мыслей, по способам их выражения. То, что в конечном счете возник “Гнозис”, лишь подтвердило сообщество, не желавшее жить в царстве, если оно не Божие.
М.У.: “Гнозис” – это знание. Но ваше “Знание” явно разумеется с большой буквы…
Арк. Р.: Да. Это знание, но не уровня передовицы или толстолобого труда идеолога. Это ‒Знание третьего измерения, духовного, с вертикальной направленностью, с прорывом, может быть, в четвертое измерение – богочеловеческое…
М.У.: Мы отвыкли от этих слов…
Арк. Р.: … Ведь идеи, как бы хорошо они ни звучали в той или иной идеологии, не живут, они только работают, “пашут”, ими манипулируют, ими создают установку: Ненавидеть то-то и то!.. Стремись вперед туда-то!.. – Нам же, по большому счету, это просто неинтересно. Я не пропагандирую безыдейность в искусстве, но хочу предложить искусство с вертикальной памятью. В таком искусстве процесс богопознания или оживание древнего мифа происходит во всем сиюминутном, повседневном. Или же наоборот – происходит познание самого себя через отрицание традиции, как у Будды, Кришнамурти или дзен-буддистов. Я предполагаю вертикальную работу разума и интуиции, свободное творчество, в конце концов, а не рабскую бильярдную плоскость, на которой хозяева жизни сталкивают красные и белые шары.
М.У.: Хорошо. Это понятно и тревожно, так как ваша свобода связана с ответственностью художника перед…
Арк. Р.: Перед Абсолютом. Не надо бояться этих слов. К ним надо снова привыкать…
Вик. А.: Тем более, когда нет необходимости начинать с пустого места. Существует и опыт ответственности, о котором вы сказали.
М.У.: Итак, традиция русской “Третьей литературы”, правильно?!
Вик. А.: Да. Мы изучали эту проблему специально. Пожалуй, нет ни одного русскоязычного журнала, выходившего за границей после революции, работу которого мы не проследили бы. Кто стоял у истоков “Третьей?” С одной стороны – русские парижане, с другой – обериуты. Если говорить о влиянии их творчества на нас, точнее, жизнетворчества, то ведь оно происходит по “воздушным путям”. Иных путей нет. Это же не переходящее знамя… Молодые русские литераторы, оказавшиеся в Париже, продолжали, по сути, традицию русского символизма, благо старшие представители этого течения жили тогда во Франции (Мережковский, Гиппиус). Молодые обновили русский символизм, особенно через наращивание его религиозной глубины. Это был опыт личного безмерного сострадания, жалости к роду человеческому, к России, к тогдашнему человеку, в котором гностический миф и конкретика истории роковым образом сошлись. Ведь это время тридцатых, время между мировыми войнами. Идея распятия с Христом “кенозиса” звучала в полный голос у Бориса Поплавского, автора романа “Аполлон Безобразов”. Боль мира должна быть невыносимой, чтобы любить ее, ‒ писал он. Поплавский работал с гностическим мифом двойственности творения, согласно которому Бог не создавал этот мир; мир вырвался к существованию по своей слепой воле. Отсюда – коллапс истории, идея исчерпанности профанического бога, идея жалости… Вспомните Розанова – “Бог – центр мировой нежности”… Отсюда и литература как аспект жалости.
С другой стороны – обериу. Гениальный Александр Введенский. “Поэтический вызов времени” – так он назвал свое творчество. Помните:
Чтобы было все понятно
надо жить начать обратно
и пойти гулять в леса
обрывая волоса…
То есть, та же направленность поэтической интуиции – от понятных и оттого мертвых условностей, от расчленения сущности к синтезу…
Арк. Р.: К предтворческому хаосу… Но Введенский творил из больного мира. И этот мир поглотил его: Введенский был арестован в 1941 году и вскоре погиб.
М.У.: В его судьбе – трагедия всей России…
Арк. Р.: Трагедия всего мира, нашего времени, если быть точным. Сейчас в Советском Союзе в какой-то мере упиваются отечественной трагедией, ‒ потому так много слов, особенно из бойких уст тех, кто еще недавно разыгрывал эту трагедию по нотам. Это механическое, нетворческое говорение особенно заметно в ваших толстых журналах. Плоскость, идеологическое межеумие всегда красноречиво, но когда – из глубины, то мучает косноязычие. Сейчас, может быть, самое время предаться молчанию, безъязыкости; надо закрыть глаза и подумать наконец: кто я? Кто я в России? Стоя пред истиной, которая, несомненно, выше России.
М.У.: Вернемся, однако, к традиции отечественной. К ней мы сегодня, если вы успели заметить, особенно чутки. Скажите о главной задаче “Третьей литературы” в русле ее родовой традиции.
Арк. Р.: Задача в том, чтобы отобрать искусство у идеологов. Хватит сплющивать метафизические храмы художников, как это было сделано с Есениным, Клюевым или Достоевским. С Пушкиным, в конце концов. Ведь из него делали то вольнолюбца, то мудреца в стиле Карла Маркса.
М.У.: Пушкиномания отдает паталогией. А паталогия потому и случается, что святое место стараются заполнить суррогатным подобием, маской, идолом в результате…
Вик. А.: Надо особо сказать, что функциональная основа “Третьей культуры” – это общение друзей. У Бориса Поплавского есть работа “Человек и его знакомые”, где он всматривается в образ Христа и его друзей. Вот, если хотите, модель “Третьей культуры”. Все подлинное начинается с “Человека и его знакомых”.
М.У.: Мне нравится эта модель. Но я слышу уже обвинения в некой элитарности…
Арк. Р.: “Третья литература” – это, конечно, не массовая литература, она не станет потакать физиологическим или социальным инстинктам. Но ведь в любом совершенном произведении искусства звучит упрек обывателю, что он ничего не сделал, чтобы хоть как-то приблизиться к тому источнику, что питало совершенное. Вот что важно, а не насмешка элиты. Кстати, совершенный или пробужденный человек никогда не усмехается, он улыбается. Улыбкой Будды.
М.У.: “Элитарность – признак качества”, ‒ говорил Н. Бердяев.
Арк. Р.: Именно. Я не встречал людей бездарных, но встречал потерявших или затоптавших свой дар.
М.У.: В чем ваш дар?
Арк. Р.: Писать, – как сказал бы литератор. Строить живое тело Бога на обезбоженной земле, – как сказал бы богослов.
М.У.: Хорошо. Давайте закончим нашу беседу все же на светской ноте.
Как вам Москва после пятнадцати лет отсутствия?
Арк. Р.: А я и не уезжал из нее. И Виктория не уезжала.
декабрь, 1989 год
Сайт Аркадия Ровнера 
Добавить комментарий