…Это ощущение маргинальности…
Арк. Ровнер
“В этот час… даже у самых нечувствительных людей устанавливается какая-то хрупкая связь с тайным и забытым в себе ребенком…и…приходит долгожданная помощь” (“Привратник”). Может быть, об этой спасительной связи и о многом другом эта “странническая книга”. Ее герои странствуют в мирах физических и трансфизических, общественных и личных ‒ между двумя “Гадесами”, здешним и заатлантическим.
А что есть человек? Не вечный ли странник миллионолетний в поисках потерянного Эдема, оставшегося, может быть, за ледниковым периодом?
Детство автора прошло в Тбилиси, в Закавказье. После он приехал в Москву, учился на философском факультете МГУ, жил в жутковатых общежитиях на Стромынке и в других местах Москвы хрущевской и брежневской поры среди пьянства и “подземного” духовного кипения тех лет…
Потом эмиграция: Соединенные Штаты, американская докторантура, грошовая преподавательская работа. Постоянные литературные труды. Издание журнала “Гнозис”.
И вот перед нами одна из главных книг Аркадия Ровнера, изданная на родине. Автор не любит границ, сюжетов, привычных концовок… вязких реестров подробностей. Эскиз. Намек. Мысль. Впечатление… Или дикий перепляс московских “подземных” бесов.
Автогерой – рассказ ведется чаще всего от первого лица, близкого, как кажется повествователю, — странствует по странам, конфессиям, оккультным мирам и т.д. А вокруг как бы хоровод масок, теней, “мимоидов”… Словно я японском театре “НО”. Жизнь или поиск жизни?
Рассказ “Симон”. “Мое детство прошло на узкой, тяжело взбирающейся в гору и круто сворачивающей улочке одного из кавказских городов”… Южная, густая, полускрытая от посторонних азиатская жизнь. Духанщик Симон “пестует” большим острым ножом мясо, сидя на табуретке, а потом пирует с друзьями во дворе… Вино здесь никогда не кончается, мясо всегда в избытке. Гости пьют и едят, танцуют. Читают стихи и притчи на малопонятном герою языке. Приходят и уходят. Гости самые разные, но – ни одного случайного. За столом царит непонятное напряжение, ‒ говорит автор, ‒ и мы догадываемся, что Симон – человек с “жестким взглядом кровянистых глаз, щетинистым лицом и седыми бровями” причастен к каким-то властным силам. На детей он не обращает никакого внимания. Но однажды шестилетний герой рассказа проигрывает все “фантики” – богатство, которым он владел совместно с великорослым Жанником, и впадает в отчаяние.
“Я стал у чахлого деревца… закрыл глаза и шепотом стал просить Бога о помощи. Это было как будто разговор с собой и в то же время с кем-то еще, кого я знал и раньше, и это было непривычно и странно”. Как бы мгновенный луч простерся вдруг между малой жизнью и непостижимым и могучим. Ощущение как бы “мгновечности”. И вот, “…почувствовав непонятную неловкость, я поднял глаза и увидел Симона, сидящего за столиком… Рука его прикрывала стакан вина, а глаза, не отрываясь и не мигая, смотрели на меня. Я испугался и убежал”. Как будто бы сей царь «подземного мира” вдруг обнаружил, что один из малых сил обращается к кому-то более могущественному, чем он, и в которого он давно верит, но все же…
Новую московскую булгаковиану раскручивает автор в рассказе “Гуси-лебеди”, где по московским квартирам клубком катится ужас явления ночных и дневных “привидов”, суля апокалиптическое возмездие непрерывно пьющей разновидной богеме: “В квартире московского скульптора Исая Пушкина все располагало к веселью, сам хозяин, толстяк и хохотун, его фамилия и садовая скамейка в мастерской… Гости шли к нему вереницей днем и ночью: самолюбивые литераторы, косноязычные скульпторы, иностранцы, девицы, фарцовщики, всякой же физико-математической шушере не сбыло счета. Соседи… уставшие отмечать гостей и иностранцев, от себя лично больше всего возмущались голыми людьми на балконе, поющими религиозные гимны”.
Автор словно потайным фонариком высвечивает пласты “подземной” московской жизни, где варилась, поспевала десятилетиями в парах алкоголя, шизоидных бредах, безграмотных мифах – сатанинская смесь-перегной, на котором выскочили в “перестроечное” время красно-коричневые поганки и мухоморы различных “Памятей”, “национал-большевиков”, “соборов” и т.д., а также нуворишей от бизнеса.
Рассказ “Сошествие голубиного духа” – это летний Париж с любимыми нами по романам и картинам художников пейзажными “точками“ – с гедонистическими старухами, изящной детворой, с фонтанами и лужей… с панорамой крыш и куполов вечного города… “Хиппующий бродяжка Эндрю, большей частью проводящий время лежа на скамейке с закрытыми глазами, дабы не видеть отошневшего ему мира, особенно туристов… двое приблудных его друзей – один индус, другой – русский. Он не моет угольно-черных лодыжек, “чтобы не смывать ауру”.
“Курево и еда приходили легко… Девочек тоже было достаточно: то туристка в коротенькой юбочке привяжется к нему с неизменным разговором о зодиакальных животных, который закончится в подворотне, где, приставив ее к стене, он задерет ей юбку, то нарцисстическая наркоманка разбудит его пассами лунатических рук, шарящих у него под рубахой то, чего она там не потеряла”.
Наступает время обеда, у фонтана скапливаются туристы, “и Эндрю начинал… вспоминать арабские стихи, звуки, когда-то наполненные значением, а теперь лишь бессмысленно прекрасные: Ал хамду лиллай рабби л алламин…Ар рахмани р рахим малики явми д дин!.. Как мотыльки на огонь (старый восточный образ!) ‒ “налетали туристы… задние напирали на передних… Накрыв ладонями лицо… Эндрю выпевал страстные и клекочущие строки…несущие в себе” (им, хиппам) ‒ тайну о суровой расправе над лицемерами и о милости простодушным в неотвратимый день Страшного Суда…
…И совершилась инвокация духов неба и земли четырех стихий и семи планет… Струна натянулась между бродягами и розоватым над ними, и на площадь стали спускаться стая за стаей – голуби… Эндрю бормотал стихи, и в них так легко и радостно жаловались звуки, так высоко взлетало сердце, что казалось, все можно вернуть – и все принять в бесконечной свободе и оставленности…”
В финальной повести “Привратник” автогерой служит в огромном доме, как бы модели заокеанского “Гадеса” со смешением стилей, мод, пестроцветным населением, блеском машин, дурной бесконечностью мира вещей, чуждого и глухо враждебного к его внутренней жизни… В одном из снов он снова видит себя в обществе американского идола (Статуи Свободы), повисшим над бездной, вцепившись в щиколотку этой каменной сверхбабы… Ему периодически является образ Сенеки, великого стоика, с коим герой ведет душеспасительные беседы.
Можно сказать, что книга Аркадия Ровнера – творение именно российского писателя, продолжателя вечных тем отечественной литературы, разрываемой, но не разорванной эмиграцией… Как бы живая и сложная голограмма духоборений героя в мирах этих и иных измерений, в мучительных изломах времени во второй половине XX столетия.
Марк Ляндо
Сайт Аркадия Ровнера 
Добавить комментарий