Читатели эссе «Цветок шлюмбергеры» справедливо заметили, что понятие «третей литературы» оказалось в нем не раскрытым и необоснованным. Действительно, тектонические сдвиги последних десятилетий засыпали конъюнктурной галькой редчайшие сокровища недавнего прошлого, и сегодня пробиться к нему стало нелегко. Это случилось по той же причине, по которой из российской поэзии прошлого столетия, и, я думаю, не только поэзии, исчезли десятки и сотни редчайших имен. Попыткой исправить это грустное положение и стала публикуемая ниже статья о третьей литературе, написанная мной и Викторией Андреевой в 1987 г. Сокращенный вариант этой статьи под авторством Виктории Андреевой появился в нью-йоркской периодике в середине 1970-ых гг.
Аркадий Ровнер
Сайт Аркадия Ровнера 
ЛИТЕРАТУРА ПО НОМЕРАМ И БЕЗ НОМЕРОВ
Начну с главного… А то я вечно откладываю главное напоследок («так и жизнь прошла, как Азорские острова», за какими-то «незначительными» занятиями). «Не откладывайте любовь на старость, а взлет на конец взлетно-посадочной полосы», — говорил лучший асс нашего молдавского авиаполка к-н Хрущев. Так не будем же откладывать Взлет, как, впрочем, и настоящую любовь!
Главное для меня в отношении статьи «Третья литература», пожалуй, то,.. что впервые она мне попалась лет 30 назад. Вернее, не буквально эта статья, а очень похожая по смыслу под названием «Третья культура». Там малознакомый мне тогда автор Арк. Ровнер вел речь о трех типах культуры: 1-ой, официозной, 2-ой, оппозиционно-диссидентской и 3-ей, авангардно-андеграудной и метафизическо-эзотерической. «Душа выходила из обморока беспамятства и узнавала себя в самых разных религиях Востока и Запада. Тогда формировалась Третья культура, стремившаяся включить многообразие форм художественного и религиозно-духовного опыта, делая тем самым реальный шаг в сторону универсальности…» Я был в восторге! И было не так уж важно, под каким номером идет интересующая меня эзотерика и всякая мистика — главное было узнать о них побольше: имена авторов, названия книг, направлений, «пароли, явки, адреса». А сколько там было многозначительных намеков, символических намеков на метафизическое и метафизических на мистическое! Аркадий — непревзойденный мастер таких намеков. Сейчас в ХХI веке молодому человеку постсоветской эпохи трудно даже представить, в какой давящей и духовно-душной атмосфере ограниченной идеологии мы жили и учились. После философского факультета дышать мне стало полегче, но я так и остался «духовной жаждою томим». И как же я был благодарен Автору — и признателен ему до сих пор — за те намеки и наводки, за то литературное ориентирование на мистической местности, которое давала та статья эзотерика-знатока!.. Ну а теперь, сказав о главном, я к этой большой ложке меда добавлю, как водится, небольшую бочку дегтя.
«Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил»! Восклицание Дмитрия Карамазова (о совмещении несовместимого в душе человеческой) вспомнилось мне в совершенно другом контексте: когда я вчера снова, 30 лет спустя вчитывался в полузнакомую статью Аркадия Ровнера и Виктории Андреевой. На этот раз я с трудом продирался через лес имен и цитат, идей и оразов. Статья эта, как и краткая версия Виктории, написана «О прекрасной сложности» (см. Антологию гнозиса, СПб, 1994, т. 1, с. 347-350). Аркадий здесь также сложен, слишком сложен — я бы упростил. И поскольку упростить самого Аркадия мне вряд ли удастся, остается грубо упростить лишь эту тему литературы-культуры, первой, второй и третьей. Боюсь, я похож на ту читательницу «Улисса» Джойса, которая на презентации книги подошла со своим бокалом к автору и кокетливо сказала: «Мне так трудно было читать вашего «Улисса», что я еле дочитала до конца». На что Джойс ответил: «Вам трудно было даже читать — представьте, каково же мне было это писать!»
У профессиональных литературоведов и культурологов существует множество умных и остроумных типологий литературы и культуры, некоторые из которых похожи на троичное деление Ровнера, кстати, сводимое к двоичному: идеологизированные официоз и диссидентство (Евтушенко и Солженицын) по одну сторону, а экспериментально-художественная, аполитичная литература по другую. Так и искусствовед Вл.Паперный (сын литературоведа Зиновия Паперного) в те же 70-80-е гг. и в той же Америке предложил оригинальную концепцию Культуры Один и «Культуры Два» (одноименная книга вышла в 1985 г.). Она опирается в основном на материал архитектуры и скульптуры, но схематически перекликается с концепцией Аркадия, только номера с обратным смыслом. Обе концепции явно-неявно связаны, возможно, с «Созданием контркультуры» (1969) Теодора Роззака, и так или иначе с парадигмой «альтернативной» культуры и «другой» литературы. Я всего этого «конечно не читал», как говорили члены Союза писателей, критикуя диссидентов, но в отличие от них почти уверен, что все эти концепции по-своему хороши, одна лучше другой…
Все это замечательно, но по мне так слишком сложно разбираться во всех этих литературоведческих номерах. Тем более, что как не очень разборчивый читатель, я нахожу вполне съедобные произведения и в первой (у Евтушенко), и во второй, и в третьей,.. и в четвертой литературе. Четвертая? А почему нет? Допустим, под этим номером можно было бы обозначить эротическую литературу (с ее выходами в экзотику и эзотерику), начиная от какого-нибудь античного «Золотого осла», китайской «Подстилки из плоти» и индийской «Кама-сутры» до наших «Темных аллей» и «Лолиты», американских «Тропиков» (Рака и Козерога) и «Самой красивой женщины в городе». Кстати, забавное сравнение: если в западной и русской культуре эротика — периферийная «потаеная» литература, то в индийской классической культуре вся поэзия и поэтика (аланкара-шастра) — лишь одно из утонченных удовольствий искусства эротики (кама-шастра). Художественная литература и особенно поэзия рассматривалась как вид изысканного наслаждения, которое и является ее высшей целью.
Вот и я в лучших индийских традициях делю всю литературу на два вида: Х. и П. — хорошую и плохую, независимо ни от каких литературных направлений, ни от ее политико-идеологической, ни от ее экспериментальной или метафизической принадлежности (как у Аркадия). Хочется, наконец, вернутся от умствующей сложности и номерной оценочности — к единому истоку, первоначалу прекрасного в литературе, бель-летре (не путать с малохудожественной беллетристикой). Литература «номер» ноль, «искусство для искусства», но в смысле художественности, а проще говоря, (для) эстетического наслаждения. А «наслаждение, — как говорил Ницше, — самая невинная вещь на свете», свободная от идейности и рас-чета по номерам. И когда я читаю хорошие стихи мне совершенно побоку, идеология это, эротика или эзотерика, или то и другое… Тут я намеренно избегал примеров своих личных пристрастий, всегда отдающих вкусовщиной, но хотя бы без одного хорошего (в моем смысле) стихотворения мне не обойтись. Тем более, что оно касается темы любви и смерти, взлета и падения…
Владимир Набоков. Лилит
Я умер. Яворы и ставни
горячий теребил Эол
вдоль пыльной улицы.
Я шел,
и фавны шли, и в каждом фавне
я мнил, что Пана узнаю:
«Добро, я, кажется, в раю».
От солнца заслонясь, сверкая
подмышкой рыжею, в дверях
вдруг встала девочка нагая
с речною лилией в кудрях,
стройна, как женщина, и нежно
цвели сосцы — и вспомнил я
весну земного бытия,
когда из-за ольхи прибрежной
я близко-близко видеть мог,
как дочка мельника меньшая
шла из воды, вся золотая,
с бородкой мокрой между ног.
И вот теперь, в том самом фраке,
в котором был вчера убит,
с усмешкой хищною гуляки
я подошел к моей Лилит.
Через плечо зеленым глазом
она взглянула — и на мне
одежды вспыхнули и разом
испепелились.
В глубине
был греческий диван мохнатый,
вино на столике, гранаты,
и в вольной росписи стена.
Двумя холодными перстами
по-детски взяв меня за пламя:
«Сюда»,— промолвила она.
Без принужденья, без усилья,
лишь с медленностью озорной,
она раздвинула, как крылья,
свои коленки предо мной.
И обольстителен и весел
был запрокинувшийся лик,
и яростным ударом чресел
я в незабытую проник.
Змея в змее, сосуд в сосуде,
к ней пригнанный, я в ней скользил,
уже восторг в растущем зуде
неописуемый сквозил,—
как вдруг она легко рванулась,
отпрянула и, ноги сжав,
вуаль какую-то подняв,
в нее по бедра завернулась,
и, полон сил, на полпути
к блаженству, я ни с чем остался
и ринулся и зашатался
от ветра странного. «Впусти»,—
я крикнул, с ужасом заметя,
что вновь на улице стою
и мерзко блеющие дети
глядят на булаву мою.
«Впусти»,— и козлоногий, рыжий
народ все множился. «Впусти же,
иначе я с ума сойду!»
Молчала дверь. И перед всеми
мучительно я пролил семя
и понял вдруг, что я в аду.
1928, Берлин
P.S. «Когда я слышу слово «культура», я хватаюсь»… нет, не за пистолет, конечно, а за книги. В ночь на 31 января, когда я как раз читал эту статью на сайте, загорелся наш ИНИОН с его библиотекой, насчитывавшей около 15 миллионов томов, от старейших фолиантов эпохи Гутенберга до изящных изданий нашего времени. Теперь после пожара там осталось всего 12 миллионов… Но что-то подсказывает мне, что и эти оставшиеся в живых книги я дочитать не успею. В народе говорят: всю водку не выпьешь, всех женщин не перецелуешь, всю работу не переделаешь. А я начинаю догадываться, что и всех книг мне не перечитать…
——
А. Б(онд, агент) 03.02.2015